– Скажи, пожалуйста, откуда ты это узнал и почему тебя это
так интересует? – с видимым волнением спросил Раскольников.
– Ну вот еще! Почему меня интересует! Спросил!.. А узнал я
от Порфирия, в числе других. Впрочем, от него почти все и узнал.
– От Порфирия?
– От Порфирия.
– Что же… что же он? – испуганно спросил Раскольников.
– Он это отлично мне разъяснил. Психологически разъяснил,
по-своему.
– Он разъяснил? Сам же тебе и разъяснял?
– Сам, сам; прощай! Потом еще кой-что расскажу, a теперь
дело есть. Там… было одно время, что я подумал… Ну да что; потом!.. Зачем мне
теперь напиваться. Ты меня и без вина напоил. Пьян ведь я, Родька! Без вина
пьян теперь, ну да прощай; зайду, очень скоро.
Он вышел.
«Это, это политический заговорщик, это наверно, наверно! –
окончательно решил про себя Разумихин, медленно спускаясь с лестницы. – И
сестру втянул; это очень, очень может быть с характером Авдотьи Романовны.
Свидания у них пошли… А ведь она тоже мне намекала. По многим ее словам… и
словечкам… и намекам все это выходит именно так! Да и как иначе объяснить всю
эту путаницу? Гм! А я было думал… О господи, что это я было вздумал. Да-с, это
было затмение, и я пред ним виноват! Это он тогда у лампы, в коридоре, затмение
на меня навел. Тьфу! Какая скверная, грубая, подлая мысль с моей стороны!
Молодец Николка, что признался… Да и прежнее теперь как все объясняется! Эта
болезнь его тогда, его странные все такие поступки, даже и прежде, прежде, еще
в университете, какой он был всегда мрачный, угрюмый… Но что же значит теперь
это письмо? Тут, пожалуй, что-нибудь тоже есть. От кого это письмо? Я
подозреваю… Гм. Нет, это я все разузнаю».
Он вспомнил и сообразил все о Дунечке, и сердце его замерло.
Он сорвался с места и побежал.
Раскольников, как только вышел Разумихин, встал, повернулся
к окну, толкнулся в угол, в другой, как бы забыв о тесноте своей конуры, и… сел
опять на диван. Он весь как бы обновился; опять борьба – значит, нашелся исход!
Да, значит нашелся исход! А то уж слишком все сперлось и
закупорилось, мучительно стало давить, дурман нападал какой-то. С самой сцены с
Миколкой у Порфирия начал он задыхаться без выхода, в тесноте. После Миколки в
тот же день была сцена у Сони; вел и кончил он ее совсем, совсем не так, как бы
мог воображать себе прежде… ослабел, значит, мгновенно и радикально! Разом! И
ведь согласился же он тогда с Соней, сам согласился, сердцем согласился, что
так ему одному с этаким делом на душе не прожить! А Свидригайлов? Свидригайлов
загадка… Свидригайлов беспокоит его, это правда, но как-то не с той стороны. С
Свидригайловым, может быть, еще тоже предстоит борьба. Свидригайлов, может
быть, тоже целый исход; но Порфирий дело другое.
Итак, Порфирий сам еще и разъяснял Разумихину,
психологически ему разъяснял! Опять свою проклятую психологию подводить начал!
Порфирий-то? Да чтобы Порфирий поверил хоть на одну минуту, что Миколка
виновен, после того, что между ними было тогда, после той сцены, глаз на глаз,
до Миколки, на которую нельзя найти правильного толкования, кроме одного?
(Раскольникову несколько раз в эти дни мелькалась и вспоминалась клочками вся
эта сцена с Порфирием; в целом он бы не мог вынести воспоминания.) Были в то
время произнесены между ними такие слова, произошли такие движения и жесты,
обменялись они такими взглядами, сказано было кой-что таким голосом, доходило
до таких пределов, что уж после этого не Миколке (которого Порфирий наизусть с
первого слова и жеста угадал), не Миколке было поколебать самую основу его
убеждений.
А каково! Даже Разумихин начал было подозревать! Сцена в
коридоре, у лампы, прошла тогда не даром. Вот он бросился к Порфирию… Но с
какой же стати этот-то стал его так надувать? Что у него за цель отводить глаза
у Разумихина на Миколку? Ведь он непременно что-то задумал; тут есть намерения,
но какие? Правда, с того утра прошло много времени, – слишком, слишком много, а
о Порфирии не было ни слуху ни духу. Что ж, это, конечно, хуже…» Раскольников
взял фуражку и, задумавшись, пошел из комнаты. Первый день, во все это время,
он чувствовал себя, по крайней мере, в здравом сознании. «Надо кончить с
Свидригайловым, – думал он, – и во что бы то ни стало, как можно скорей: этот
тоже, кажется, ждет, чтоб я сам к нему пришел». И в это мгновение такая
ненависть поднялась вдруг из его усталого сердца, что, может быть, он бы мог
убить кого-нибудь из этих двух: Свидригайлова или Порфирия. По крайней мере, он
почувствовал, что если не теперь, то впоследствии он в состоянии это сделать.
«Посмотрим, посмотрим», – повторял он про себя.
Но только что он отворил дверь в сени, как вдруг столкнулся
с самим Порфирием. Тот входил к нему. Раскольников остолбенел на одну минуту.
Странно, он не очень удивился Порфирию и почти его не испугался. Он только
вздрогнул, но быстро, мгновенно приготовился. «Может быть, развязка! Но как же
это он подошел тихонько, как кошка, и я ничего не слыхал? Неужели подслушивал?»
– Не ждали гостя, Родион Романыч, – вскричал, смеясь,
Порфирий Петрович. – Давно завернуть собирался, прохожу, думаю – почему не
зайти минут на пять проведать. Куда-то собрались? Не задержу. Только вот одну
папиросочку, если позволите.
– Да садитесь, Порфирий Петрович, садитесь, – усаживал гостя
Раскольников, с таким, по-видимому, довольным и дружеским видом, что, право,
сам на себя подивился, если бы мог на себя поглядеть. Последки, подонки
выскребывались! Иногда этак человек вытерпит полчаса смертного страху с
разбойником, а как приложат ему нож к горлу окончательно, так тут даже и страх
пройдет. Он прямо уселся пред Порфирием и, не смигнув, смотрел на него.
Порфирий прищурился и начал закуривать папироску.
«Ну, говори же, говори же, – как будто так и хотело
выпрыгнуть из сердца Раскольникова. – Ну, что же, что же, что же ты не
говоришь?»
II
– Ведь вот эти папироски! – заговорил, наконец, Порфирий
Петрович, кончив закуривать и отдыхнувшись, – вред, чистый вред, а отстать не
могу! Кашляю-с, першить начало, и одышка. Я, знаете, труслив-с, поехал намедни
к Б—ну, – каждого больного minimum по получасу осматривает; так даже
рассмеялся, на меня глядя: и стукал, и слушал, – вам, говорит, между прочим,
табак не годится; легкие расширены. Ну, а как я его брошу? Чем заменю? Не
пью-с, вот вся и беда, хе-хе-хе, что не пью-то, беда! Все ведь относительно,
Родион Романыч, все относительно!
«Что же это он, за свою прежнюю казенщину принимается, что
ли!» – с отвращением подумалось Раскольникову. Вся недавняя сцена последнего их
свидания внезапно ему припомнилась, и тогдашнее чувство волною прихлынуло к его
сердцу.
– А ведь я к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не
знаете? – продолжал Порфирий Петрович, осматривая комнату, – в комнату, в эту
самую, входил. Тоже, как и сегодня, прохожу мимо – дай, думаю, визитик-то ему
отдам. Зашел, а комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей не
доложился – вышел. Не запираете?
