– Ну да, во-вторых? (Раскольников все еще задыхался.)
– Потому что, как я уж и объявил давеча, считаю себя
обязанным вам объяснением. Не хочу, чтобы вы меня за изверга почитали, тем паче
что искренно к вам расположен, верьте не верьте. Вследствие чего, в-третьих, и
пришел к вам с открытым и прямым предложением – учинить явку с повинною. Это
вам будет бесчисленно выгоднее, да и мне тоже выгоднее, – потому с плеч долой.
Ну что, откровенно или нет с моей стороны?
Раскольников подумал с минуту.
– Послушайте, Порфирий Петрович, вы ведь сами говорите: одна
психология, а между тем въехали в математику. Ну что, если и сами вы теперь
ошибаетесь?
– Нет, Родион Романыч, не ошибаюсь. Черточку такую имею.
Черточку-то эту я и тогда ведь нашел-с; послал господь!
– Какую черточку?
– Не скажу какую, Родион Романыч. Да и, во всяком случае, теперь
и права не имею больше отсрочивать; посажу-с. Так вы рассудите: мне теперь уж
все равно, а следственно, я единственно только для вас. Ей-богу, лучше будет,
Родион Романыч!
Раскольников злобно усмехнулся.
– Ведь это не только смешно, это даже уж бесстыдно. Ну, будь
я даже виновен (чего я вовсе не говорю), ну, с какой стати мне к вам являться с
повинною, когда сами вы уж говорите, что я сяду к вам туда на покой?
– Эх, Родион Романыч, не совсем словам верьте; может, и не
совсем будет на покой! Ведь это только теория, да еще моя-с, а я вам что за
авторитет? Я, может быть, и сам от вас кой-что даже и теперь скрываю-с. Не все
же мне вам так взять да и выложить, хе! хе! Второе дело: как какая выгода? Да
известно ли вам, какая вам за это воспоследует сбавка? Ведь вы когда
явитесь-то, в какую минуту? Вы это только рассудите! Когда другой уже на себя
преступление принял и все дело спутал? А я вам, вот самим богом клянусь, так
«там» подделаю и устрою, что ваша явка выйдет как будто совсем неожиданная. Всю
эту психологию мы совсем уничтожим, все подозрения на вас в ничто обращу, так
что ваше преступление вроде помрачения какого-то представится, потому, по
совести, оно помрачение и есть. Я честный человек, Родион Романыч, и свое слово
сдержу.
Раскольников грустно замолчал и поник головой; он долго
думал и, наконец, опять усмехнулся, но улыбка его была уже кроткая и грустная.
– Эх, не надо! – проговорил он, как бы уже совсем не
скрываясь с Порфирием. – Не стоит! Не надо мне совсем вашей сбавки!
– Ну, вот этого-то я и боялся! – горячо и как бы невольно
воскликнул Порфирий, – вот этого-то я и боялся, что не надо вам нашей сбавки.
Раскольников грустно и внушительно поглядел на него.
– Эй, жизнью не брезгайте! – продолжал Порфирий, – много ее
впереди еще будет. Как не надо сбавки, как не надо! Нетерпеливый вы человек!
– Чего впереди много будет?
– Жизни! Вы что за пророк, много ль вы знаете? Ищите и
обрящете. Вас, может, бог на этом и ждал. Да и не навек она, цепь-то…
– Сбавка будет… – засмеялся Раскольников.
– А что, стыда буржуазного, что ли, испугались? Это может
быть, что и испугались, да сами того не знаете, – потому молодо! А все-таки не
вам бы бояться али там стыдиться явки с повинною.
– Э-эх, наплевать! – презрительно и с отвращением прошептал
Раскольников, как бы и говорить не желая. Он было опять привстал, точно хотел
куда-нибудь выйти, но опять сел в видимом отчаянии.
– То-то наплевать! Изверились, да и думаете, что я вам грубо
льщу; да много ль вы еще и жили-то? Много ль понимаете-то? Теорию выдумал, да и
стыдно стало, что сорвалось, что уж очень не оригинально вышло! Вышло-то подло,
это правда, да вы-то все-таки не безнадежный подлец. Совсем не такой подлец! По
крайней мере, долго себя не морочил, разом до последних столбов дошел. Я ведь
вас за кого почитаю? Я вас почитаю за одного из таких, которым хоть кишки
вырезай, а он будет стоять да с улыбкой смотреть на мучителей, – если только
веру иль бога найдет. Ну, и найдите, и будете жить. Вам, во-первых, давно уже
воздух переменить надо. Что ж, страданье тоже дело хорошее. Пострадайте.
Миколка-то, может, и прав, что страданья хочет. Знаю, что не веруется, – а вы
лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, –
прямо на берег вынесет и на ноги поставит. На какой берег? А я почем знаю? Я
только верую, что вам еще много жить. Знаю, что вы слова мои как рацею теперь
принимаете заученную; да, может, после вспомните, пригодится когда-нибудь; для
того и говорю. Еще хорошо, что вы старушонку только убили. А выдумай вы другую
теорию, так, пожалуй, еще и в сто миллионов раз безобразнее дело бы сделали!
Еще бога, может, надо благодарить; почем вы знаете: может, вас бог для чего и
бережет. А вы великое сердце имейте да поменьше бойтесь. Великого предстоящего
исполнения-то струсили? Нет, тут уж стыдно трусить. Коли сделали такой шаг, так
уж крепитесь. Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует
справедливость. Знаю, что не веруете, а, ей-богу, жизнь вынесет. Самому после
слюбится. Вам теперь только воздуху надо, воздуху, воздуху!
Раскольников даже вздрогнул.
– Да вы-то кто такой, – вскричал он, – вы-то что за пророк?
С высоты какого это спокойствия величавого вы мне премудрствующие пророчества
изрекаете?
– Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек,
пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кой-что и знающий, но уж
совершенно поконченный. А вы – другая статья: вам бог жизнь приготовил (а кто
знает, может, и у вас так только дымом пройдет, ничего не будет). Ну что ж, что
вы в другой разряд людей перейдете? Не комфорта же жалеть, вам-то с вашим-то
сердцем? Что ж, что вас, может быть, слишком долго никто не увидит? Не во
времени дело, а в вас самом. Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде
всего надо быть солнцем. Вы чего опять улыбаетесь: что я такой Шиллер? И бьюсь
об заклад, предполагаете, что я к вам теперь подольщаюсь! А что ж, может быть,
и в самом деле подольщаюсь, хе! хе! хе! Вы мне, Родион Романыч, на слово-то,
пожалуй, и не верьте, пожалуй, даже и никогда не верьте вполне, – это уж такой
мой норов, согласен; только вот что прибавлю: насколько я низкий человек и
насколько я честный, сами, кажется, можете рассудить!
– Вы когда меня думаете арестовать?
– Да денька полтора али два могу еще дать вам погулять.
Подумайте-ка, голубчик, помолитесь-ка богу. Да и выгоднее, ей-богу, выгоднее.
– А ну, как я убегу? – как-то странно усмехаясь, спросил
Раскольников.
– Нет, не убежите. Мужик убежит, модный сектант убежит –
лакей чужой мысли, – потому ему только кончик пальчика показать, как мичману
Дырке, так он на всю жизнь во что хотите поверит. А вы ведь вашей теории уж
больше не верите, – с чем же вы убежите? Да и чего вам в бегах? В бегах гадко и
трудно, а вам прежде всего надо жизни и положения определенного, воздуху
соответственного, ну а ваш ли там воздух? Убежите и сами воротитесь. Без нас
вам нельзя обойтись. А засади я вас в тюремный-то замок – ну месяц, ну два, ну
три посидите, а там вдруг и, помяните мое слово, сами и явитесь, да еще как,
пожалуй, себе самому неожиданно. Сами еще за час знать не будете, что придете с
повинною. Я даже вот уверен, что вы «страданье надумаетесь принять»; мне-то на
слово теперь не верите, а сами на том остановитесь. Потому страданье, Родион
Романыч, великая вещь; вы не глядите на то, что я отолстел, нужды нет, зато
знаю; не смейтесь над этим, в страдании есть идея. Миколка-то прав. Нет, не
убежите, Родион Романыч.
