Свидригайлов в нетерпении ударил кулаком по столу. Он
раскраснелся. Раскольников видел ясно, что стакан или полтора шампанского,
которые он выпил, отхлебывая неприметно, глотками, подействовали на него
болезненно, – и решился воспользоваться случаем. Свидригайлов был ему очень
подозрителен.
– Ну, уж после этого я вполне убежден, что вы и сюда
приехали, имея в виду мою сестру, – сказал он Свидригайлову прямо и не
скрываясь, чтоб еще более раздразнить его.
– Эх, полноте, – как бы спохватился вдруг Свидригайлов, – я
ведь вам говорил… и кроме того, ваша сестра терпеть меня не может.
– Да в этом-то и я убежден, что не может, да не в том теперь
дело.
– А вы убеждены, что не может? (Свидригайлов прищурился и
насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня не любит; но никогда не ручайтесь в
делах, бывших между мужем и женой или любовником и любовницей. Тут есть всегда
один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен
только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением
смотрела?
– По некоторым словам и словечкам вашим во время вашего
рассказа я замечаю, что у вас и теперь свои виды и самые неотлагательные
намерения на Дуню, разумеется подлые.
– Как! У меня вырывались такие слова и словечки? – пренаивно
испугался вдруг Свидригайлов, не обратив ни малейшего внимания на эпитет,
приданный его намерениям.
– Да они и теперь вырываются. Ну чего вы, например, так
боитесь? Чего вы вдруг теперь испугались?
– Я боюсь и пугаюсь? Пугаюсь вас? Скорее вам бояться меня,
cher ami.
[82]
И какая, однако ж, дичь… А впрочем, я охмелел, я это вижу; чуть
было опять не проговорился. К черту вино! Эй, воды!
Он схватил бутылку и без церемонии вышвырнул ее за окошко.
Филипп принес воды.
– Это все вздор, – сказал Свидригайлов, намачивая полотенце
и прикладывая его к голове, – а я вас одним словом могу осадить и все ваши
подозрения в прах уничтожить. Знаете ль вы, например, что я женюсь?
– Вы уже это мне и прежде говорили.
– Говорил? Забыл. Но тогда я не мог говорить утвердительно,
потому даже невесты еще не видал; я только намеревался. Ну, а теперь у меня уж
есть невеста, и дело сделано, и если бы только не дела, неотлагательные, то я
бы непременно вас взял и сейчас к ним повез, – потому я вашего совета хочу
спросить. Эх, черт! Всего десять минут остается. Видите, смотрите на часы; а
впрочем, я вам расскажу, потому это интересная вещица, моя женитьба-то, в своем
то есть роде, – куда вы? Опять уходить?
– Нет, я уж теперь не уйду.
– Совсем не уйдете? Посмотрим! Я вас туда свезу, это правда,
покажу невесту, но только не теперь, а теперь вам скоро будет пора. Вы направо,
я налево. Вы эту Ресслих знаете? Вот эту самую Ресслих, у которой я теперь
живу, а? Слышите? Нет, вы что думаете, вот та самая, про которую говорят, что
девчонка-то, в воде-то, зимой-то, – ну, слышите ли? Слышите ли? Ну, так она мне
все это состряпала; тебе, говорит, так-то скучно, развлекись время. А я ведь
человек мрачный, скучный. Вы думаете, веселый? Нет, мрачный; вреда не делаю, а
сижу в углу; иной раз три дня не разговорят. А Ресслих эта шельма, я вам скажу,
она ведь что в уме держит: я наскучу, жену-то брошу и уеду, а жена ей
достанется, она ее и пустит в оборот; в нашем слою то есть, да повыше. Есть,
говорит, один такой расслабленный отец, отставной чиновник, в кресле сидит и
третий год ногами не двигается. Есть, говорит, и мать, дама рассудительная,
мамаша-то. Сын где-то в губернии служит, не помогает. Дочь вышла замуж и не
навещает, а на руках два маленькие племянника (своих-то мало), да взяли, не
кончив курса, из гимназии девочку, дочь свою последнюю, через месяц только что
шестнадцать лет минет, значит, через месяц ее и выдать можно. Это за меня-то.
Мы поехали; как это у них смешно; представляюсь: помещик, вдовец, известной
фамилии, с такими-то связями, с капиталом, – ну что ж, что мне пятьдесят, а той
и шестнадцати нет? Кто ж на это смотрит? Ну, а ведь заманчиво, а? Ведь
заманчиво, ха! ха! Посмотрели бы вы, как я разговорился с папашей да с мамашей!
Заплатить надо, чтобы только посмотреть на меня в это время. Выходит она,
приседает, ну можете себе представить, еще в коротеньком платьице,
неразвернувшийся бутончик, краснеет, вспыхивает, как заря (сказали ей,
конечно). Не знаю, как вы насчет женских личек, но, по-моему, эти шестнадцать
лет, эти детские еще глазки, эта робость и слезинки стыдливости, – по-моему,
это лучше красоты, а она еще к тому ж и собой картинка. Светленькие волоски, в
маленькие локончики барашком взбитые, губки пухленькие, аленькие, ножки –
прелесть!.. Ну, познакомились, я объявил, что спешу по домашним
обстоятельствам, и на другой же день, третьего дня то есть, нас и благословили.
С тех пор как приеду, так сейчас ее к себе на колени, да так и не спускаю… Ну,
вспыхивает, как заря, а я целую поминутно; мамаша-то, разумеется, внушает, что
это, дескать, твой муж и что это так требуется, одним словом малина! И это
состояние теперешнее, жениховое, право, может быть, лучше и мужнего. Тут что
называется la nature et la véritе!
[83]
Xa-xa! Я с нею раза два
переговаривал – куда не глупа девчонка; иной раз так украдкой на меня взглянет,
– ажно прожжет. А знаете, у ней личико вроде Рафаэлевой Мадонны. Ведь у
Сикстинской Мадонны лицо фантастическое, лицо скорбной юродивой, вам это не
бросилось в глаза? Ну, так в этом роде. Только что нас благословили, я на
другой день на полторы тысячи и привез: бриллиантовый убор один, жемчужный
другой да серебряную дамскую туалетную шкатулку – вот какой величины, со
всякими разностями, так даже у ней, у мадонны-то, личико зарделось. Посадил я
ее вчера на колени, да, должно быть, уж очень бесцеремонно, – вся вспыхнула и
слезинки брызнули, да выдать-то не хочет, сама вся горит. Ушли все на минуту,
мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый
раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне
послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она
употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все
это желает иметь от меня только одно мое уважение и более мне, говорит,
«ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать
подобное признание наедине от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою
девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, – согласитесь сами, оно
довольно заманчиво. Ведь заманчиво? Ведь стоит чего-нибудь, а? Ну, ведь стоит?
Ну… ну слушайте… ну, поедемте к моей невесте… только не сейчас!
– Одним словом, в вас эта чудовищная разница лет и развитий
и возбуждает сладострастие! И неужели вы в самом деле так женитесь?
– А что ж? Непременно. Всяк об себе сам промышляет и всех
веселей тот и живет, кто всех лучше себя сумеет надуть. Ха! ха! Да что вы в
добродетель-то так всем дышлом въехали? Пощадите, батюшка, я человек грешный.
Хе! хе! хе!
