Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но
ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в груди. Он
нарочно говорил громче, чтобы скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не
успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о
том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.
– Хоть я и знаю, что вы человек… без чести, но я вас
нисколько не боюсь. Идите вперед, – сказала она, по-видимому спокойно, но лицо
ее было очень бледно.
Свидригайлов остановился у квартиры Сони.
– Позвольте справиться, дома ли. Нету. Неудача! Но я знаю,
что она может прийти очень скоро. Если она вышла, то не иначе как к одной даме,
по поводу своих сирот. У них мать умерла. Я тут также ввязался и распоряжался.
Если Софья Семеновна не воротится через десять минут, то я пришлю ее к вам
самое, если хотите, сегодня же; ну вот и мой нумер. Вот мои две комнаты. За
дверью помещается моя хозяйка, госпожа Ресслих. Теперь взгляните сюда, я вам
покажу мои главные документы: из моей спальни эта вот дверь ведет в совершенно
пустые две комнаты, которые отдаются внаем. Вот они… на это вам нужно взглянуть
несколько внимательнее…
Свидригайлов занимал две меблированные, довольно просторные
комнаты. Дунечка недоверчиво осматривалась, но ничего особенного не заметила ни
в убранстве, ни в расположении комнат, хотя бы и можно было кой-что заметить,
например, что квартира Свидригайлова приходилась как-то между двумя почти
необитаемыми квартирами. Вход к нему был не прямо из коридора, а через две
хозяйкины комнаты, почти пустые. Из спальни же Свидригайлов, отомкнув дверь,
запертую на ключ, показал Дунечке тоже пустую, отдающуюся внаем квартиру.
Дунечка остановилась было на пороге, не понимая, для чего ее приглашают
смотреть, но Свидригайлов поспешил с разъяснением:
– Вот, посмотрите сюда, в эту вторую большую комнату.
Заметьте эту дверь, она заперта на ключ. Возле дверей стоит стул, всего один
стул в обеих комнатах. Это я принес из своей квартиры, чтоб удобнее слушать.
Вот там сейчас за дверью стоит стол Софьи Семеновны; там она сидела и
разговаривала с Родионом Романычем. А я здесь подслушивал, сидя на стуле, два
вечера сряду, оба раза часа по два, – и, уж конечно, мог узнать что-нибудь, как
вы думаете?
– Вы подслушивали?
– Да, я подслушивал; теперь пойдемте ко мне; здесь и сесть
негде.
Он привел Авдотью Романовну обратно в свою первую комнату,
служившую ему залой, и пригласил ее сесть на стул. Сам сел на другом конце
стола, по крайней мере, от нее на сажень, но, вероятно, в глазах его уже
блистал тот же самый пламень, который так испугал когда-то Дунечку. Она
вздрогнула и еще раз недоверчиво осмотрелась. Жест ее был невольный; ей,
видимо, не хотелось выказывать недоверчивости. Но уединенное положение квартиры
Свидригайлова, наконец, ее поразило. Ей хотелось спросить, дома ли, по крайней
мере, его хозяйка, но она не спросила… из гордости. К тому же и другое,
несоразмерно большее страдание, чем страх за себя, было в ее сердце. Она
нестерпимо мучилась.
– Вот ваше письмо, – начала она, положив его на стол. –
Разве возможно то, что вы пишете? Вы намекаете на преступление, совершенное
будто бы братом. Вы слишком ясно намекаете, вы не смеете теперь отговариваться.
Знайте же, что я еще до вас слышала об этой глупой сказке и не верю ей ни в
одном слове. Это гнусное и смешное подозрение. Я знаю историю и как и отчего
она выдумалась. У вас не может быть никаких доказательств. Вы обещали доказать:
говорите же! Но заранее знайте, что я вам не верю! Не верю!..
Дунечка проговорила это скороговоркой, торопясь, и на
мгновение краска бросилась ей в лицо.
– Если бы вы не верили, то могло ли сбыться, чтобы вы
рискнули прийти одна ко мне? Зачем же вы пришли? Из одного любопытства?
– Не мучьте меня, говорите, говорите!
– Нечего и говорить, что вы храбрая девушка. Ей-богу, я
думал, что вы попросите господина Разумихина сопровождать вас сюда. Но его ни с
вами, ни кругом вас не было, я таки смотрел: это отважно, хотели, значит,
пощадить Родиона Романыча. Впрочем, в вас все божественно… Что же касается до
вашего брата, то что я вам скажу? Вы сейчас его видели сами. Каков?
– Не на этом же одном вы основываете?
– Нет, не на этом, а на его собственных словах. Вот сюда два
вечера сряду он приходил к Софье Семеновне. Я вам показывал, где они сидели. Он
сообщил ей полную свою исповедь. Он убийца. Он убил старуху чиновницу,
процентщицу, у которой и сам закладывал вещи; убил тоже сестру ее, торговку, по
имени Лизавету, нечаянно вошедшую во время убийства сестры. Убил он их обеих
топором, который принес с собою. Он их убил, чтоб ограбить, и ограбил; взял
деньги и кой-какие вещи… Он сам это все передавал слово в слово Софье
Семеновне, которая одна и знает секрет, но в убийстве не участвовала ни словом,
ни делом, а, напротив, ужаснулась так же, как и вы теперь. Будьте покойны, она
его не выдаст.
– Этого быть не может! – бормотала Дунечка бледными,
помертвевшими губами; она задыхалась, – быть не может, нет никакой, ни малейшей
причины, никакого повода… Это ложь! Ложь!
– Он ограбил, вот и вся причина. Он взял деньги и вещи.
Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, ни
вещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но это потому,
что он не посмел воспользоваться.
– Да разве вероятно, чтоб он мог украсть, ограбить? Чтоб он
мог об этом только помыслить? – вскричала Дуня и вскочила со стула. – Ведь вы
его знаете, видели? Разве он может быть вором?
Она точно умаливала Свидригайлова; она весь свой страх
забыла.
– Тут, Авдотья Романовна, тысячи и миллионы комбинаций и
сортировок. Вор ворует, зато уж он про себя и знает, что он подлец; а вот я
слышал про одного благородного человека, что почту разбил; так кто его знает,
может, он и в самом деле думал, что порядочное дело сделал! Разумеется, я бы и
сам не поверил, так же как и вы, если бы мне передали со стороны. Но своим
собственным ушам я поверил. Он Софье Семеновне и причины все объяснял; но та и
ушам своим сначала не поверила, да глазам, наконец, поверила, своим собственным
глазам. Он ведь сам ей лично передавал.
– Какие же… причины!
– Дело длинное, Авдотья Романовна. Тут, как бы вам это
выразить, своего рода теория, то же самое дело, по которому я нахожу, например,
что единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное
зло и сто добрых дел! Оно тоже, конечно, обидно для молодого человека с
достоинствами и с самолюбием непомерным знать, что были бы, например, всего
только тысячи три, и вся карьера, все будущее в его жизненной цели формируется
иначе, а между тем нет этих трех тысяч. Прибавьте к этому раздражение от
голода, от тесной квартиры, от рубища, от яркого сознания красоты своего
социального положения, а вместе с тем положения сестры и матери. Пуще же всего
тщеславие, гордость и тщеславие, а впрочем, бог его знает, может, и при хороших
наклонностях… Я ведь его не виню, не думайте, пожалуйста; да и не мое дело. Тут
была тоже одна собственная теорийка, – так себе теория, – по которой люди
разделяются, видите ли, на материал и на особенных людей, то есть на таких
людей, для которых, по их высокому положению, закон не писан, а, напротив,
которые сами сочиняют законы остальным людям, материалу-то, сору-то. Ничего,
так себе теорийка; une théorie сommе une autre.
[88]
Наполеон его ужасно
увлек, то есть собственно увлекло его то, что очень многие гениальные люди на
единичное зло не смотрели, а шагали через, не задумываясь. Он, кажется,
вообразил себе, что и он гениальный человек, – то есть был в том некоторое
время уверен. Он очень страдал и теперь страдает от мысли, что теорию-то
сочинить он умел, а перешагнуть-то, не задумываясь, и не в состоянии, стало
быть человек не гениальный. Ну, а уж это для молодого человека с самолюбием и
унизительно, в наш век-то особенно…
