– А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть,
всякое нравственное чувство? Да разве он таков?
– Ах, Авдотья Романовна, теперь все помутилось, то есть,
впрочем, оно и никогда в порядке-то особенном не было. Русские люди вообще
широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к
фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной
гениальности. А помните, как много мы в этом же роде и на эту же тему
переговорили с вами вдвоем, сидя по вечерам на террасе в саду, каждый раз после
ужина. Еще вы меня именно этой широкостью укоряли. Кто знает, может в то же
самое время и говорили, когда он здесь лежал да свое обдумывал. У нас в
образованном обществе особенно священных преданий ведь нет, Авдотья Романовна:
разве кто как-нибудь себе по книгам составит… али из летописей что-нибудь выведет.
Но ведь это больше ученые и, знаете, в своем роде всё колпаки, так что даже и
неприлично светскому человеку. Впрочем, мои мнения вообще вы знаете; я никого
решительно не обвиняю. Сам я белоручка, этого и придерживаюсь. Да мы об этом
уже не раз говорили. Я даже имел счастье интересовать вас моими суждениями… Вы
очень бледны, Авдотья Романовна!
– Я эту теорию его знаю. Я читала его статью в журнале о
людях, которым все разрешается… Мне приносил Разумихин…
– Господин Разумихин? Статью вашего брата? В журнале? Есть
такая статья? Не знал я. Вот, должно быть, любопытно-то! Но куда же вы, Авдотья
Романовна?
– Я хочу видеть Софью Семеновну, – проговорила слабым
голосом Дунечка. – Куда к ней пройти? Она, может, и пришла; я непременно сейчас
хочу ее видеть. Пусть она…
Авдотья Романовна не могла договорить; дыхание ее буквально
пресеклось.
– Софья Семеновна не воротится до ночи. Я так полагаю. Она
должна была прийти очень скоро, если же нет, то уж очень поздно…
– А, так ты лжешь! Я вижу… ты лгал… ты все лгал! Я тебе не
верю! Не верю! Не верю! – кричала Дунечка в настоящем исступлении, совершенно
теряя голову.
Почти в обмороке упала она на стул, который поспешил ей
подставить Свидригайлов.
– Авдотья Романовна, что с вами, очнитесь! Вот вода. Отпейте
один глоток…
Он брызнул на нее воды. Дунечка вздрогнула и очнулась.
– Сильно подействовало! – бормотал про себя Свидригайлов,
нахмурясь. – Авдотья Романовна, успокойтесь! Знайте, что у него есть друзья. Мы
его спасем, выручим. Хотите, я увезу его за границу? У меня есть деньги; я в
три дня достану билет. А насчет того, что он убил, то он еще наделает много
добрых дел, так что все это загладится; успокойтесь. Великим человеком еще
может быть. Ну, что с вами? Как вы себя чувствуете?
– Злой человек! Он еще насмехается. Пустите меня…
– Куда вы? Да куда вы?
– К нему. Где он? Вы знаете? Отчего эта дверь заперта? Мы
сюда вошли в эту дверь, а теперь она заперта на ключ. Когда вы успели запереть
ее на ключ?
– Нельзя же было кричать на все комнаты о том, что мы здесь
говорили. Я вовсе не насмехаюсь; мне только говорить этим языком надоело. Ну
куда вы такая пойдете? Или вы хотите предать его? Вы его доведете до бешенства,
и он предаст себя сам. Знайте, что уж за ним следят, уже попали на след. Вы
только его выдадите. Подождите: я видел его и говорил с ним сейчас; его еще
можно спасти. Подождите, сядьте, обдумаем вместе. Я для того и звал вас, чтобы
поговорить об этом наедине и хорошенько обдумать. Да сядьте же!
– Каким образом вы можете его спасти? Разве его можно
спасти?
Дуня села. Свидригайлов сел подле нее.
– Все это от вас зависит, от вас, от вас одной, – начал он с
сверкающими глазами, почти шепотом, сбиваясь и даже не выговаривая иных слов от
волнения.
Дуня в испуге отшатнулась от него дальше. Он тоже весь
дрожал.
– Вы… одно ваше слово, и он спасен! Я… я его спасу. У меня
есть деньги и друзья. Я тотчас отправлю его, а сам возьму паспорт, два
паспорта. Один его, другой мой. У меня друзья; у меня есть деловые люди…
Хотите? Я возьму еще вам паспорт… вашей матери… зачем вам Разумихин? Я вас
также люблю… Я вас бесконечно люблю. Дайте мне край вашего платья поцеловать,
дайте! дайте! Я не могу слышать, как оно шумит. Скажите мне: сделай то, и я
сделаю! Я все сделаю. Я невозможное сделаю. Чему вы веруете, тому и я буду веровать.
Я все, все сделаю! Не смотрите, не смотрите на меня так! Знаете ли, что вы меня
убиваете…
Он начинал даже бредить. С ним что-то вдруг сделалось, точно
ему в голову вдруг ударило. Дуня вскочила и бросилась к дверям.
– Отворите! отворите! – кричала она чрез дверь, призывая
кого-нибудь и потрясая дверь руками. – Отворите же! Неужели нет никого?
Свидригайлов встал и опомнился. Злобная и насмешливая улыбка
медленно выдавливалась на дрожавших еще губах его.
– Там никого нет дома, – проговорил он тихо и с расстановками,
– хозяйка ушла, и напрасный труд так кричать: только себя волнуете понапрасну.
– Где ключ? Отвори сейчас дверь, сейчас, низкий человек!
– Я ключ потерял и не могу его отыскать.
– А? Так это насилие! – вскричала Дуня, побледнела как
смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под
рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко
следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял
против нее на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере
снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала
его.
– Вы сказали сейчас «насилие», Авдотья Романовна. Если
насилие, то сами можете рассудить, что я принял меры. Софьи Семеновны дома нет,
до Капернаумовых очень далеко, пять запертых комнат. Наконец, я, по крайней
мере, вдвое сильнее вас и, кроме того, мне бояться нечего, потому что вам и
потом нельзя жаловаться: ведь не захотите же вы предать в самом деле вашего
брата? Да и не поверит вам никто: ну, с какой стати девушка пошла одна к
одинокому человеку на квартиру? Так что, если даже и братом пожертвуете, то и
тут ничего не докажете: насилие очень трудно доказать, Авдотья Романовна.
– Подлец! – прошептала Дуня в негодовании.
– Как хотите, но заметьте, я говорил еще только в виде
предположения. По моему же личному убеждению, вы совершенно правы: насилие –
мерзость. Я говорил только к тому, что на совести вашей ровно ничего не
останется, если бы даже… если бы даже вы и захотели спасти вашего брата
добровольно, так, как я вам предлагаю. Вы просто, значит, подчинились
обстоятельствам, ну силе, наконец, если уж без этого слова нельзя. Подумайте об
этом; судьба вашего брата и вашей матери в ваших руках. Я же буду ваш раб… всю
жизнь… я вот здесь буду ждать…
Свидригайлов сел на диван, шагах в восьми от Дуни. Для нее
уже не было ни малейшего сомнения в его непоколебимой решимости. К тому же она
его знала…
