А Свидригайлов между тем ровнехонько в полночь переходил
через – ков мост по направлению на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но
шумел ветер. Он начинал дрожать и одну минуту с каким-то особенным любопытством
и даже с вопросом посмотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему показалось
очень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на – ой проспект. Он
шагал по бесконечному – ому проспекту уже очень долго, почти с полчаса, не раз
обрываясь в темноте на деревянной мостовой, но не переставал чего-то с
любопытством разыскивать по правой стороне проспекта. Тут где-то, уже в конце
проспекта, он заметил, как-то проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную,
но обширную, и имя ее, сколько ему помнилось, было что-то вроде Адрианополя. Он
не ошибся в своих расчетах: эта гостиница в такой глуши была такою видною
точкой, что возможности не было не отыскать ее, даже среди темноты. Это было
длинное деревянное почерневшее здание, в котором, несмотря на поздний час, еще
светились огни и замечалось некоторое оживление. Он вошел и у встретившегося
ему в коридоре оборванца спросил нумер. Оборванец, окинув взглядом
Свидригайлова, встряхнулся и тотчас же повел его в отдаленный нумер, душный и
тесный, где-то в самом конце коридора, в углу, под лестницей. Но другого не
было; все были заняты. Оборванец смотрел вопросительно.
– Чай есть? – спросил Свидригайлов.
– Это можно-с.
– Еще что есть?
– Телятина-с, водка-с, закуска-с.
– Принеси телятины и чаю.
– А больше ничего не потребуется? – спросил даже в некотором
недоумении оборванец.
– Ничего, ничего!
Оборванец удалился, совершенно разочарованный.
«Хорошее, должно быть, место, – подумал Свидригайлов, – как
это я не знал. Я тоже, вероятно, имею вид возвращающегося откуда-нибудь из
кафешантана, но уже имевшего дорогой историю. А любопытно, однако ж, кто здесь
останавливается и ночует?»
Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка
до того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно;
постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти все
пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканными
обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (желтый) угадать еще
можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены и
потолка была срезана накось, как обыкновенно в мансардах, но тут над этим
косяком шла лестница. Свидригайлов поставил свечу, сел на кровать и задумался.
Но странный и беспрерывный шепот, иногда подымавшийся чуть не до крику, в
соседней клетушке, обратил, наконец, его внимание. Этот шепот не переставал с
того времени, как он вошел. Он прислушался: кто-то ругал и чуть ли не со
слезами укорял другого, но слышался один только голос. Свидригайлов встал, заслонил
рукою свечку, и на стене тотчас же блеснула щелочка; он подошел и стал
смотреть. В нумере, несколько большем, чем его собственный, было двое
посетителей. Один из них без сюртука, с чрезвычайно курчавою головой и с
красным, воспаленным лицом, стоял в ораторской позе, раздвинув ноги, чтоб
удержать равновесие, и, ударяя себя рукой в грудь, патетически укорял другого в
том, что тот нищий и что даже чина на себе не имеет, что он вытащил его из
грязи и что когда хочет, тогда и может выгнать его, и что все это видит один
только перст всевышнего. Укоряемый друг сидел на стуле и имел вид человека,
чрезвычайно желающего чихнуть, но которому это никак не удается. Он изредка
бараньим и мутным взглядом глядел на оратора, но, очевидно, не имел никакого
понятия, о чем идет речь, и вряд ли что-нибудь даже и слышал. На столе догорала
свеча, стоял почти пустой графин водки, рюмки, хлеб, стаканы, огурцы и посуда с
давно уже выпитым чаем. Осмотрев внимательно эту картину, Свидригайлов
безучастно отошел от щелочки и сел опять на кровать.
Оборванец, воротившийся с чаем и с телятиной, не мог
удержаться, чтобы не спросить еще раз: «не надо ли еще чего-нибудь?» и,
выслушав опять ответ отрицательный, удалился окончательно. Свидригайлов
набросился на чай, чтобы согреться, и выпил стакан, но съесть не мог ни куска,
за совершенною потерей аппетита. В нем, видимо, начиналась лихорадка. Он снял с
себя пальто, жакетку, закутался в одеяло и лег на постель. Ему было досадно:
«все бы лучше на этот раз быть здоровым», – подумал он и усмехнулся. В комнате
было душно, свечка горела тускло, на дворе шумел ветер, где-то в углу скребла
мышь, да и во всей комнате будто пахло мышами и чем-то кожаным. Он лежал и
словно грезил: мысль сменялась мыслью. Казалось, ему очень бы хотелось хоть к
чему-нибудь особенно прицепиться воображением. «Это под окном, должно быть,
какой-нибудь сад, – подумал он, – шумят деревья; как я не люблю шум деревьев
ночью, в бурю и в темноту, скверное ощущение!» И он вспомнил, как, проходя
давеча мимо Петровского парка, с отвращением даже подумал о нем. Тут вспомнил
кстати и о – кове мосте, и о Малой Неве, и ему опять как бы стало холодно, как
давеча, когда он стоял над водой. «Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в
пейзажах, – подумал он вновь и вдруг опять усмехнулся на одну странную мысль:
ведь вот, кажется, теперь бы должно быть все равно насчет этой эстетики и
комфорта, а тут-то именно и разборчив стал, точно зверь, который непременно
место себе выбирает… в подобном же случае. Именно поворотить бы давеча на
Петровский! Небось темно показалось, холодно, хе! хе! Чуть ли не ощущений
приятных понадобилось!.. Кстати, зачем я свечку не затушу? (Он задул ее.) У
соседей улеглись, – подумал он, не видя света в давешней щелочке. – Ведь вот,
Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и место пригодное, и
минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и не придете…»
Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до
исполнения замысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее
охранению Разумихина. «В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного
задора тогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этот
Раскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть со временем,
когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется! Насчет этого
пункта этот народ – подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мне что».
Ему все не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал
возникать пред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. «Нет, это уж надо теперь
бросить, – подумал он, очнувшись, – надо о чем-нибудь другом думать. Странно и
смешно: ни к кому я никогда не имел большой ненависти, даже мстить никогда
особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурной признак! Спорить тоже не
любил и не горячился – тоже дурной признак! А сколько я ей давеча наобещал, фу
черт! А ведь, пожалуй, и перемолола бы меня как-нибудь…» Он опять замолчал и
стиснул зубы: опять образ Дунечки появился пред ним точь-в-точь как была она,
когда, выстрелив в первый раз, ужасно испугалась, опустила револьвер и,
помертвев, смотрела на него, так что он два раза успел бы схватить ее, а она и
руки бы не подняла в защиту, если б он сам ей не напомнил. Он вспомнил, как ему
в то мгновение точно жалко стало ее, как бы сердце сдавило ему… «Э! к черту!
Опять эти мысли, все это надо бросить, бросить!..»
