– Этака кляча да повезет!
– Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку
телегу запрег!
– А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!
– Садись, всех довезу! – опять кричит Миколка, прыгая первый
в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. – Гнедой даве с
Матвеем ушел, – кричит он с телеги, – а кобыленка этта, братцы, только сердце
мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю, садись!
Вскачь пущу! Вскачь пойдет! – И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь
сечь савраску.
– Да садись, чего! – хохочут в толпе. – Слышь, вскачь
пойдет!
– Она вскачь-то уж десять лет поди не прыгала.
– Запрыгает!
– Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!
– И то! Секи ее!
Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло
человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и
румяную. Она в кумачах, в кичке
[14]
с бисером, на ногах коты,
[15]
щелкает
орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не
смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня
в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!»,
клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то
чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от
ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе
удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку,
точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.
– Пусти и меня, братцы! – кричит один разлакомившийся парень
из толпы.
– Садись! Все садись! – кричит Миколка, – всех повезет.
Засеку! – И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.
– Папочка, папочка, – кричит он отцу, – папочка, что они
делают! Папочка, бедную лошадку бьют!
– Пойдем, пойдем! – говорит отец, – пьяные, шалят, дураки:
пойдем, не смотри! – и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не
помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается,
останавливается, опять дергает, чуть не падает.
– Секи до смерти! – кричит Миколка, – на то пошло. Засеку!
– Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! – кричит один
старик из толпы.
– Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, –
прибавляет другой.
– Заморишь! – кричит третий.
– Не трошь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все
садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..
Вдруг хохот раздается залпом и покрывает все: кобыленка не
вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал
и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!
Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке
сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.
– По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! – кричит Миколка.
– Песню, братцы! – кричит кто-то с телеги, и все в телеге
подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист.
Бабенка щелкает орешки и посмеивается.
…Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как
ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы
текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои
руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает
головой и осуждает все это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он
вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз
начинает лягаться.
– А чтобы те леший! – вскрикивает в ярости Миколка. Он
бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю,
берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.
– Разразит! – кричат кругом.
– Убьет!
– Мое добро! – кричит Миколка и со всего размаху опускает
оглоблю. Раздается тяжелый удар.
– Секи ее, секи! Что стали! – кричат голоса из толпы.
А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего
размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но
вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы
вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова
вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка
в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.
– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит
из толпы один любитель.
– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.
– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает
Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом.
– Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную
лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но
лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей
подсекли все четыре ноги разом.
– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не
помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало
– кнуты, палки, оглоблю – и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится
сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело
вздыхает и умирает.
– Доконал! – кричат в толпе.
– А зачем вскачь не шла!
– Мое добро! – кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми
кровью глазами. Он стоит, будто жалея, что уж некого больше бить.
– Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! – кричат из толпы
уже многие голоса.
Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается
он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и
целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вскакивает и в исступлении
бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго
гонявшийся за ним, схватывает его, наконец, и выносит из толпы.
– Пойдем! пойдем! – говорит он ему, – домой пойдем!
– Папочка! За что они… бедную лошадку… убили! – всхлипывает
он, но дыхание ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной
груди.
– Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! – говорит отец. Он
обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести
дыхание, вскрикнуть, и просыпается.
