– А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а русский дух…
как это там в сказке… забыл! М-мае п-па-чтенье! – вскричал вдруг знакомый голос.
Раскольников задрожал. Пред ним стоял Порох; он вдруг вышел
из третьей комнаты. «Это сама судьба, – подумал Раскольников, – почему он тут?»
– К нам? По какому? – воскликнул Илья Петрович. (Он был,
по-видимому, в превосходнейшем и даже капельку в возбужденном состоянии духа.)
– Если по делу, то еще рано пожаловали. Я сам по случаю… А впрочем, чем могу. Я
признаюсь вам… как? как? Извините…
– Раскольников.
– Ну что: Раскольников! И неужели вы могли предположить, что
я забыл! Вы уж, пожалуйста, меня не считайте за такого… Родион Ро… Ро…
Родионыч, так, кажется?
– Родион Романыч.
– Да, да-да! Родион Романыч, Родион Романыч! Этого-то я и
добивался. Даже многократно справлялся. Я, признаюсь вам, с тех пор искренно
горевал, что мы так тогда с вами… мне потом объяснили, я узнал, что молодой
литератор и даже ученый… и, так сказать, первые шаги… О господи! Да кто же из
литераторов и ученых первоначально не делал оригинальных шагов! Я и жена моя –
мы оба уважаем литературу, а жена так до страсти!.. Литературу и
художественность! Был бы благороден, а прочее все можно приобрести талантами,
знанием, рассудком, гением! Шляпа – ну что, например, значит шляпа? Шляпа есть
блин, я ее у Циммермана куплю; но что под шляпой сохраняется и шляпой
прикрывается, того уж я не куплю-с!.. Я, признаюсь, хотел даже к вам идти
объясниться, да думал, может, вы… Однако ж и не спрошу: вам и в самом деле
что-нибудь надо? К вам, говорят, родные приехали?
– Да, мать и сестра.
– Имел даже честь и счастие встретить вашу сестру, –
образованная и прелестная особа. Признаюсь, я пожалел, что мы тогда с вами до
того разгорячились. Казус! А что я вас тогда, по поводу вашего обморока,
некоторым взглядом окинул, – то потом оно самым блистательным образом
объяснилось! Изуверство и фанатизм! Понимаю ваше негодование. Может быть, по
поводу прибывшего семейства квартиру переменяете?
– Н-нет, я только так… Я зашел спросить… я думал, что найду
здесь Заметова.
– Ах, да! Ведь вы подружились: слышал-с! Ну, Заметова у нас
нет, – не застали. Да-с, лишились мы Александра Григорьевича! Со вчерашнего дня
в наличности не имеется; перешел… и, переходя, со всеми даже перебранился… так
даже невежливо… Ветреный мальчишка, больше ничего; даже надежды мог подавать,
да, вот, подите с ними, с блистательным-то юношеством нашим! Экзамен, что ли,
какой-то хочет держать, да ведь у нас только бы поговорить да пофанфаронить,
тем и экзамен кончится. Ведь это не то, что, например, вы али там господин
Разумихин, ваш друг! Ваша карьера ученая часть, и вас уже не собьют неудачи! Вам
все эти красоты жизни, можно сказать – nihil est,
[92]
аскет, монах,
отшельник!.. для вас книга, перо за ухом, ученые исследования, – вот где парит
ваш дух! Я сам отчасти… записки Ливингстона
[93]
изволили читать?
– Нет.
– А я читал. Нынче, впрочем, очень много нигилистов
распространилось; ну да ведь оно и понятно; времена-то какие, я вас спрошу? А
впрочем, я с вами… ведь вы, уж конечно, не нигилист! Отвечайте откровенно,
откровенно!
– Н-нет…
– Нет, знаете, вы со мной откровенно, вы не стесняйтесь, как
бы наедине сам себе! Иное дело служба, иное дело… вы думали, я хотел сказать:
дружба, нет-с, не угадали! Не дружба, а чувство гражданина и человека, чувство
гуманности и любви ко всевышнему. Я могу быть и официальным лицом и при
должности, но гражданина и человека я всегда ощутить в себе обязан и дать
отчет… Вы вот изволили заговорить про Заметова. Заметов, он соскандалит
что-нибудь на французский манер в неприличном заведении, за стаканом
шампанского или донского, – вот что такое ваш Заметов! А я, может быть, так
сказать, сгорел от преданности и высоких чувств и сверх того имею значение,
чин, занимаю место! Женат и имею детей. Исполняю долг гражданина и человека, а
он кто, позвольте спросить? Отношусь к вам, как к человеку, облагороженному
образованием. Вот еще этих повивальных бабок чрезмерно много распространяется.
Раскольников поднял вопросительно брови. Слова Ильи
Петровича, очевидно недавно вышедшего из-за стола, стучали и сыпались перед ним
большею частью как пустые звуки. Но часть их он все-таки кое-как понимал; он
глядел вопросительно и не знал, чем это все кончится.
– Я говорю про этих стриженых девок, – продолжал
словоохотливый Илья Петрович, – я прозвал их сам от себя повивальными бабками и
нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут в академию,
учатся анатомии; ну скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя?
Хе! хе!
Илья Петрович хохотал, вполне довольный своими остротами.
– Оно, положим, жажда к просвещению неумеренная; но ведь
просветился, и довольно. Зачем же злоупотреблять? Зачем же оскорблять
благородные личности, как делает негодяй Заметов? Зачем он меня оскорбил, я вас
спрошу? Вот еще сколько этих самоубийств распространилось, – так это вы
представить не можете. Все это проживает последние деньги и убивает самого
себя. Девчонки, мальчишки, старцы… Вот еще сегодня утром сообщено о каком-то
недавно приехавшем господине. Нил Павлыч, а Нил Павлыч! как его,
джентльмена-то, о котором сообщили давеча, застрелился-то на Петербургской?
– Свидригайлов, – сипло и безучастно ответил кто-то из
другой комнаты.
Раскольников вздрогнул.
– Свидригайлов! Свидригайлов застрелился! – вскричал он.
– Как! Вы знаете Свидригайлова?
– Да… знаю… Он недавно приехал…
– Ну да, недавно приехал, жены лишился, человек поведения
забубенного, и вдруг застрелился, и так скандально, что представить нельзя…
оставил в своей записной книжке несколько слов, что он умирает в здравом
рассудке и просит никого не винить в его смерти. Этот деньги, говорят, имел. Вы
как же изволите знать?
– Я… знаком… моя сестра жила у них в доме гувернанткой…
– Ба, ба, ба… Да вы нам, стало быть, можете о нем сообщить.
А вы и не подозревали?
– Я вчера его видел… он… пил вино… я ничего не знал.
Раскольников чувствовал, что на него как бы что-то упало и
его придавило.
– Вы опять как будто побледнели. У нас здесь такой спертый
дух…
– Да, мне пора-с, – пробормотал Раскольников, – извините,
обеспокоил…
– О, помилуйте, сколько угодно! удовольствие доставили, и я
рад заявить…
Илья Петрович даже руку протянул.
