Еще в начале процесса мать Раскольникова сделалась больна.
Дуня и Разумихин нашли возможным увезти ее из Петербурга на все время суда.
Разумихин выбрал город на железной дороге и в близком расстоянии от Петербурга,
чтоб иметь возможность регулярно следить за всеми обстоятельствами процесса и в
то же время как можно чаще видеться с Авдотьей Романовной. Болезнь Пульхерии
Александровны была какая-то странная, нервная и сопровождалась чем-то вроде
помешательства, если не совершенно, то, по крайней мере, отчасти. Дуня,
воротившись с последнего свидания с братом, застала мать уже совсем больною, в
жару и в бреду. В этот же вечер сговорилась она с Разумихиным, что именно
отвечать матери на ее расспросы о брате, и даже выдумала вместе с ним, для матери,
целую историю об отъезде Раскольникова куда-то далеко, на границу России, по
одному частному поручению, которое доставит ему, наконец, и деньги и
известность. Но их поразило, что ни об чем этом сама Пульхерия Александровна ни
тогда, ни потом не расспрашивала. Напротив, у ней у самой оказалась целая
история о внезапном отъезде сына; она со слезами рассказывала, как он приходил
к ней прощаться; давала при этом знать намеками, что только ей одной известны
многие весьма важные и таинственные обстоятельства и что у Роди много весьма
сильных врагов, так что ему надо даже скрываться. Что же касается до будущей
карьеры его, то она тоже казалась ей несомненною и блестящею, когда пройдут
некоторые враждебные обстоятельства; уверяла Разумихина, что сын ее будет со
временем даже человеком государственным, что доказывает его статья и его
блестящий литературный талант. Статью эту она читала беспрерывно, читала иногда
даже вслух, чуть не спала вместе с нею, а все-таки, где именно находится теперь
Родя, почти не расспрашивала, несмотря даже на то, что с нею, видимо, избегали
об этом разговаривать, – что уже одно могло возбудить ее мнительность. Стали,
наконец, бояться этого странного молчания Пульхерии Александровны насчет
некоторых пунктов. Она, например, даже не жаловалась на то, что от него нет
писем, тогда как прежде, живя в своем городке, только и жила одною надеждой и
одним ожиданием получить поскорее письмо от возлюбленного Роди. Последнее
обстоятельство было уж слишком необъяснимо и сильно беспокоило Дуню; ей приходила
мысль, что мать, пожалуй, предчувствует что-нибудь ужасное в судьбе сына и
боится расспрашивать, чтобы не узнать чего-нибудь еще ужаснее. Во всяком
случае, Дуня ясно видела, что Пульхерия Александровна не в здравом состоянии
рассудка.
Раза два, впрочем, случилось, что она сама так навела
разговор, что невозможно было, отвечая ей, не упомянуть о том, где именно
находится теперь Родя; когда же ответы поневоле должны были выйти
неудовлетворительными и подозрительными, она стала вдруг чрезвычайно печальна,
угрюма и молчалива, что продолжалось весьма долгое время. Дуня увидела наконец,
что трудно лгать и выдумывать, и пришла к окончательному заключению, что лучше
уж совершенно молчать об известных пунктах; но все более и более становилось
ясно до очевидности, что бедная мать подозревает что-то ужасное. Дуня
припомнила, между прочим, слова брата, что мать вслушивалась в ее бред, в ночь
накануне того последнего рокового дня, после сцены ее с Свидригайловым: не
расслышала ли она чего-нибудь тогда? Часто, иногда после нескольких дней и даже
недель угрюмого, мрачного молчания и безмолвных слез, больная как-то
истерически оживлялась и начинала вдруг говорить вслух, почти не умолкая, о
своем сыне, о своих надеждах, о будущем… Фантазии ее были иногда очень странны.
Ее тешили, ей поддакивали (она сама, может быть, видела ясно, что ей
поддакивают и только тешат ее), но она все-таки говорила…
Пять месяцев спустя после явки преступника с повинной
последовал его приговор. Разумихин виделся с ним в тюрьме, когда только это
было возможно. Соня тоже. Наконец, последовала и разлука; Дуня поклялась брату,
что эта разлука не навеки; Разумихин тоже. В молодой и горячей голове
Разумихина твердо укрепился проект положить в будущие три-четыре года, по
возможности, хоть начало будущего состояния, скопить хоть несколько денег и
переехать в Сибирь, где почва богата во всех отношениях, а работников, людей и
капиталов мало; там поселиться в том самом городе, где будет Родя, и… всем
вместе начать новую жизнь. Прощаясь, все плакали. Раскольников самые последние
дни был очень задумчив, много расспрашивал о матери, постоянно о ней
беспокоился. Даже уж очень о ней мучился, что тревожило Дуню. Узнав в
подробности о болезненном настроении матери, он стал очень мрачен. С Соней он
был почему-то особенно неговорлив во все время. Соня с помощью денег,
оставленных ей Свидригайловым, давно уже собралась и изготовилась последовать
за партией арестантов, в которой будет отправлен и он. Об этом никогда ни слова
не было упомянуто между ею и Раскольниковым; но оба знали, что это так будет. В
самое последнее прощанье он странно улыбался на пламенные удостоверения сестры
и Разумихина о счастливой их будущности, когда он выйдет из каторги, и предрек,
что болезненное состояние матери кончится вскоре бедой. Он и Соня, наконец,
отправились.
Два месяца спустя Дунечка вышла замуж за Разумихина. Свадьба
была грустная и тихая. Из приглашенных был, впрочем, Порфирий Петрович и
Зосимов. Во все последнее время Разумихин имел вид твердо решившегося человека.
Дуня верила слепо, что он выполнит все свои намерения, да и не могла не верить:
в этом человеке виднелась железная воля. Между прочим, он стал опять слушать
университетские лекции, чтобы кончить курс. У них обоих составлялись поминутно
планы будущего; оба твердо рассчитывали через пять лет наверное переселиться в
Сибирь. До той же поры надеялись там на Соню…
Пульхерия Александровна с радостью благословила дочь на брак
с Разумихиным; но после этого брака стала как будто еще грустнее и озабоченнее.
Чтобы доставить ей приятную минуту, Разумихин сообщил ей, между прочим, факт о
студенте и дряхлом его отце и о том, что Родя был обожжен и даже хворал, спасши
от смерти, прошлого года, двух малюток. Оба известия довели и без того
расстроенную рассудком Пульхерию Александровну почти до восторженного
состояния. Она беспрерывно говорила об этом, вступала в разговор и на улице
(хотя Дуня постоянно сопровождала ее). В публичных каретах,
[94]
в лавках,
поймав хоть какого-нибудь слушателя, наводила разговор на своего сына, на его статью,
как он помогал студенту, был обожжен на пожаре и прочее. Дунечка даже не знала,
как удержать ее. Уж кроме опасности такого восторженного, болезненного
настроения, одно уже то грозило бедой, что кто-нибудь мог припомнить фамилию
Раскольникова по бывшему судебному делу и заговорить об этом. Пульхерия
Александровна узнала даже адрес матери двух спасенных от пожара малюток и
хотела непременно отправиться к ней. Наконец, беспокойство ее возросло до
крайних пределов. Она иногда вдруг начинала плакать, часто заболевала и в жару
бредила. Однажды, поутру, она объявила прямо, что, по ее расчетам, скоро должен
прибыть Родя, что она помнит, как он, прощаясь с нею, сам упоминал, что именно
чрез девять месяцев надо ожидать его. Стала все прибирать в квартире и готовиться
к встрече, стала отделывать назначавшуюся ему комнату (свою собственную),
отчищать мебель, мыть и надевать новые занавески и прочее. Дуня встревожилась,
но молчала и даже помогала ей устраивать комнату к приему брата. После
тревожного дня, проведенного в беспрерывных фантазиях, в радостных грезах и
слезах, в ночь она заболела и наутро была уже в жару и в бреду. Открылась
горячка. Чрез две недели она умерла. В бреду вырывались у ней слова, по которым
можно было заключить, что она гораздо более подозревала в ужасной судьбе сына,
чем даже предполагали.
