Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами,
задыхаясь, и приподнялся в ужасе.
– Слава богу, это только сон! – сказал он, садясь под
деревом и глубоко переводя дыхание. – Но что это? Уж не горячка ли во мне
начинается: такой безобразный сон!
Все тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он
положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
– Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом
деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в
липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь
залитый кровью… с топором… Господи, неужели?
Он дрожал как лист, говоря это.
– Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как
бы в глубоком изумлении, – ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я
до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу,
ведь я вчера же понял совершенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я
еще до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал, что
это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в
ужас бросило…
– Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет
никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все, что решено в этот месяц,
ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не
решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом, как бы
дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бледен, глаза его
горели, изнеможение было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать как бы
легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его
так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! – молил он, –
покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Проходя чрез мост, он тихо и спокойно смотрел на Неву, на
яркий закат яркого, красного солнца. Несмотря на слабость свою, он даже не
ощущал в себе усталости. Точно нарыв на сердце его, нарывавший весь месяц,
вдруг прорвался. Свобода, свобода! Он свободен теперь от этих чар, от
колдовства, обаяния, от наваждения!
Впоследствии, когда он припоминал это время и все, что
случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за
чертой, его до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности,
и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то
предопределением судьбы его. Именно: он никак не мог понять и объяснить себе,
почему он, усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться
домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на
которую ему было совсем лишнее идти. Крюк был небольшой, но очевидный и совершенно
ненужный. Конечно, десятки раз случалось ему возвращаться домой, не помня улиц,
по которым он шел. Но зачем же, спрашивал он всегда, зачем же такая важная,
такая решительная для него и в то же время такая в высшей степени случайная
встреча на Сенной (по которой даже и идти ему незачем) подошла как раз теперь к
такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настроению его духа и
к таким именно обстоятельствам, при которых только и могла она, эта встреча,
произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его?
Точно тут нарочно поджидала его!
Было около девяти часов, когда он проходил по Сенной. Все
торговцы на столах, на лотках, в лавках и в лавочках запирали свои заведения
или снимали и прибирали свой товар и расходились по домам, равно как и их
покупатели. Около харчевен в нижних этажах, на грязных и вонючих дворах домов
Сенной площади, а наиболее у распивочных, толпилось много разного и всякого
сорта промышленников и лохмотников. Раскольников преимущественно любил эти
места, равно как и все близлежащие переулки, когда выходил без цели на улицу.
Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно
было ходить в каком угодно виде, никого не скандализируя. У самого К—ного
переулка, на углу, мещанин и баба, жена его, торговали с двух столов товаром:
нитками, тесемками, платками ситцевыми и т. п. Они тоже поднимались домой, но
замешкались, разговаривая с подошедшею знакомой. Знакомая эта была Лизавета
Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой
старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера
был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу… Он давно
уже знал все про эту Лизавету, и даже та его знала немного. Это была высокая,
неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая
в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая
перед ней и терпевшая от нее даже побои. Она стояла в раздумье с узлом перед
мещанином и бабой и внимательно слушала их. Те что-то ей с особенным жаром
толковали. Когда Раскольников вдруг увидел ее, какое-то странное ощущение,
похожее на глубочайшее изумление, охватило его, хотя во встрече этой не было
ничего изумительного.
– Вы бы, Лизавета Ивановна, и порешили самолично, – громко
говорил мещанин. – Приходите-тко завтра, часу в семом-с. И те прибудут.
– Завтра? – протяжно и задумчиво сказала Лизавета, как будто
не решаясь.
– Эк ведь вам Алена-то Ивановна страху задала! –
затараторила жена торговца, бойкая бабенка. – Посмотрю я на вас, совсем-то вы
как ребенок малый. И сестра она вам не родная, а сведенная, а вот какую волю
взяла.
– Да вы на сей раз Алене Ивановне ничего не говорите-с, –
перебил муж, – вот мой совет-с, а зайдите к нам не просясь. Оно дело
выгодное-с. Потом и сестрица сами могут сообразить.
– Аль зайти?
– В семом часу, завтра; и от тех прибудут-с, самолично и
порешите-с.
– И самоварчик поставим, – прибавила жена.
– Хорошо, приду, – проговорила Лизавета, все еще раздумывая,
и медленно стала с места трогаться.
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил
тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное
изумление его мало-помалу сменилось ужасом, как будто мороз прошел по спине
его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра,
ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее
сожительницы, дома не будет и что, стало быть, старуха, ровно в семь часов
вечера, останется дома одна.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел
к себе, как приговоренный к смерти. Ни о чем не рассуждал и совершенно не мог
рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал, что нет у него более ни
свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать
удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя было рассчитывать наверное на
более очевидный шаг к успеху этого замысла, как тот, который представлялся
вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с
большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и
разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую
готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
