– Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, –
поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо быть
любезнее.
– Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, –
отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от
его лица.
– Так вот-с… и опять, по такому же дельцу… – продолжал
Раскольников, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
«Может, впрочем, она и всегда такая, да я в тот раз не
заметил», – подумал он с неприятным чувством.
Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в
сторону и, указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
– Пройдите, батюшка.
Небольшая комната, в которую прошел молодой человек, с
желтыми обоями, геранями и кисейными занавесками на окнах, была в эту минуту
ярко освещена заходящим солнцем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце
светить!..» – как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым
взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить
расположение. Но в комнате не было ничего особенного. Мебель, вся очень старая
и из желтого дерева, состояла из дивана с огромною выгнутою деревянною спинкой,
круглого стола овальной формы перед диваном, туалета с зеркальцем в простенке,
стульев по стенам да двух-трех грошовых картинок в желтых рамках, изображавших
немецких барышень с птицами в руках, – вот и вся мебель. В углу перед небольшим
образом горела лампада. Все было очень чисто: и мебель и полы были оттерты под
лоск; все блестело. «Лизаветина работа», – подумал молодой человек. Ни пылинки
нельзя было найти во всей квартире. «Это у злых и старых вдовиц бывает такая
чистота», – продолжал про себя Раскольников и с любопытством покосился на
ситцевую занавеску перед дверью во вторую крошечную комнатку, где стояли
старухины постель и комод и куда он еще ни разу не заглядывал. Вся квартира
состояла из этих двух комнат.
– Что угодно? – строго произнесла старушонка, войдя в
комнату и по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в
лицо.
– Заклад принес, вот-с! – И он вынул из кармана старые
плоские серебряные часы. На оборотной дощечке их был изображен глобус. Цепочка
была стальная.
– Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц
как минул.
– Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
– А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу
теперь же продать.
– Много ль за часы-то, Алена Ивановна?
– А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит.
За колечко вам прошлый раз два билетика
[3]
внесла, а оно и купить-то его новое
у ювелира за полтора рубля можно.
– Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцовские. Я скоро
деньги получу.
– Полтора рубля-с и процент вперед, коли хотите-с.
– Полтора рубля! – вскрикнул молодой человек.
– Ваша воля. – И старуха протянула ему обратно часы. Молодой
человек взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас
одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
– Давайте! – сказал он грубо.
Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату
за занавески. Молодой человек, оставшись один среди комнаты, любопытно
прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть,
верхний ящик, – соображал он. – Ключи она, стало быть, в правом кармане носит…
Все на одной связке, в стальном кольце… И там один ключ есть всех больше,
втрое, с зубчатою бородкой, конечно не от комода… Стало быть, есть еще
какая-нибудь шкатулка али укладка
[4]
… Вот это любопытно. У укладок всё такие
ключи… А впрочем, как это подло все…»
Старуха воротилась.
– Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за
полтора рубля причтется с вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два
прежних рубля с вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А
всего, стало быть, тридцать пять. Приходится же вам теперь всего получить за
часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
– Как! так уж теперь рубль пятнадцать копеек!
– Точно так-с.
Молодой человек спорить не стал и взял деньги. Он смотрел на
старуху и не спешил уходить, точно ему еще хотелось что-то сказать или сделать,
но как будто он и сам не знал, что именно…
– Я вам, Алена Ивановна, может быть, на днях, еще одну вещь
принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… –
Он смутился и замолчал.
– Ну тогда и будем говорить, батюшка.
– Прощайте-с… А вы все дома одни сидите, сестрицы-то нет? –
спросил он как можно развязнее, выходя в переднюю.
– А вам какое до нее, батюшка, дело?
– Да ничего особенного. Я так спросил. Уж вы сейчас…
Прощайте, Алена Ивановна!
Раскольников вышел в решительном смущении. Смущение это все
более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже
останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И, наконец, уже на улице,
он воскликнул:
«О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я…
нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас
мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное:
грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»
Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего
волнения. Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его
сердце еще в то время, как он только шел к старухе, достигло теперь такого
размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он
шел по тротуару как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними, и
опомнился уже в следующей улице. Оглядевшись, он заметил, что стоит подле
распивочной, в которую вход был с тротуара по лестнице вниз, в подвальный этаж.
Из дверей, как раз в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая
и ругая, взбирались на улицу. Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился
вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась,
и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем
более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он
уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностию
выпил первый стакан. Тотчас же все отлегло, и мысли его прояснели. «Все это
вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое
расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря – и вот, в один миг,
крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое все это
ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже
весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и
дружелюбно окинул глазами присутствующих. Но даже и в эту минуту он отдаленно предчувствовал,
что вся эта восприимчивость к лучшему была тоже болезненная.
