В первое мгновение он думал, что с ума сойдет. Страшный
холод обхватил его; но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась с
ним во сне. Теперь же вдруг ударил такой озноб, что чуть зубы не выпрыгнули, и
все в нем так и заходило. Он отворил дверь и начал слушать: в доме все
совершенно спало. С изумлением оглядывал он себя и все кругом в комнате и не
понимал: как это он мог вчера, войдя, не запереть дверь на крючок и броситься
на диван не только не раздевшись, но даже в шляпе: она скатилась и тут же
лежала на полу, близ подушки. «Если бы кто зашел, что бы он подумал? Что я
пьян, но…» Он бросился к окошку. Свету было довольно, и он поскорей стал себя
оглядывать, всего, с ног до головы, все свое платье: нет ли следов? Но так
нельзя было: дрожа от озноба, стал он снимать с себя все и опять осматривать
кругом. Он перевертел все, до последней нитки и лоскутка, и, не доверяя себе,
повторил осмотр раза три. Но не было ничего, кажется, никаких следов; только на
том месте, где панталоны внизу осеклись и висели бахромой, на бахроме этой
оставались густые следы запекшейся крови. Он схватил складной большой ножик и
обрезал бахрому. Больше, кажется, ничего не было. Вдруг он вспомнил, что
кошелек и вещи, которые он вытащил у старухи из сундука, все до сих пор у него
по карманам лежат! Он и не думал до сих пор их вынуть и спрятать! Не вспомнил о
них даже теперь, как платье осматривал! Что ж это? Мигом бросился он их
вынимать и выбрасывать на стол. Выбрав все, даже выворотив карманы, чтоб
удостовериться, не остается ли еще чего, он всю эту кучу перенес в угол. Там, в
самом углу, внизу, в одном месте были разодраны отставшие от стены обои: тотчас
же начал он все запихивать в эту дыру, под бумагу: «Вошло! Все с глаз долой, и
кошелек тоже!» – радостно думал он, привстав и тупо смотря в угол, в
оттопырившуюся еще больше дыру. Вдруг он весь вздрогнул от ужаса: «Боже мой, –
шептал он в отчаянии, – что со мною? Разве это спрятано? Разве так прячут?»
Правда, он и не рассчитывал на вещи; он думал, что будут
одни только деньги, а потому и не приготовил заранее места, – «но теперь-то,
теперь чему я рад? – думал он. – Разве так прячут? Подлинно разум меня
оставляет!» В изнеможении сел он на диван, и тотчас же нестерпимый озноб снова
затряс его. Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его
студенческое зимнее пальто, теплое, но уже почти в лохмотьях, накрылся им, и
сон и бред опять разом охватили его. Он забылся.
Не более как минут через пять вскочил он снова и тотчас же,
в исступлении, опять кинулся к своему платью. «Как это мог я опять заснуть,
тогда как ничего не сделано! Так и есть, так и есть: петлю под мышкой до сих
пор не снял! Забыл, об таком деле забыл! Такая улика!» Он сдернул петлю и
поскорей стал разрывать ее в куски, запихивая их под подушку в белье. «Куски
рваной холстины ни в каком случае не возбудят подозрения; кажется, так,
кажется, так!» – повторял он, стоя среди комнаты, и с напряженным до боли
вниманием стал опять высматривать кругом, на полу и везде, не забыл ли еще
чего-нибудь? Уверенность, что все, даже память, даже простое соображение
оставляют его, начинала нестерпимо его мучить. «Что, неужели уж начинается,
неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» Действительно, обрезки
бахромы, которую он срезал с панталон, так и валялись на полу, среди комнаты,
чтобы первый увидел! «Да что же это со мною!» – вскричал он опять как
потерянный.
Тут пришла ему в голову странная мысль: что, может быть, и
все его платье в крови, что, может быть, много пятен, но что он их только не
видит, не замечает, потому что соображение его ослабло, раздроблено… ум
помрачен… Вдруг он вспомнил, что и на кошельке была кровь. «Ба! Так, стало
быть, и в кармане тоже должна быть кровь, потому что я еще мокрый кошелек тогда
в карман сунул!» Мигом выворотил он карман, и – так и есть – на подкладке
кармана есть следы, пятна! «Стало быть, не оставил же еще совсем разум, стало
быть, есть же соображение и память, коли сам спохватился и догадался! – подумал
он с торжеством, глубоко и радостно вздохнув всею грудью, – просто слабосилие
лихорадочное, бред на минуту», – и он вырвал всю подкладку из левого кармана
панталон. В эту минуту луч солнца осветил его левый сапог: на носке, который
выглядывал из сапога, как будто показались знаки. Он сбросил сапог:
«действительно знаки! Весь кончик носка пропитан кровью»; должно быть, он в ту
лужу неосторожно тогда ступил… «Но что же теперь с этим делать? Куда девать
этот носок, бахрому, карман?»
Он сгреб все это в руку и стоял среди комнаты. «В печку? Но
в печке прежде всего начнут рыться. Сжечь? Да и чем сжечь? Спичек даже нет.
Нет, лучше выйти куда-нибудь и все выбросить. Да! лучше выбросить! – повторял
он, опять садясь на диван, – и сейчас, сию минуту, не медля!..» Но вместо того
голова его опять склонилась на подушку; опять оледенил его нестерпимый озноб;
опять он потащил на себя шинель. И долго, несколько часов, ему все еще
мерещилось порывами, что «вот бы сейчас, не откладывая, пойти куда-нибудь и все
выбросить, чтоб уж с глаз долой, поскорей, поскорей!» Он порывался с дивана
несколько раз, хотел было встать, но уже не мог. Окончательно разбудил его
сильный стук в двери.
– Да отвори, жив аль нет? И все-то он дрыхнет! – кричала
Настасья, стуча кулаком в дверь, – целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет! Пес
и есть! Отвори, что ль. Одиннадцатый час.
– А може, и дома нет! – проговорил мужской голос.
«Ба! это голос дворника… Что ему надо?»
Он вскочил и сел на диване. Сердце стучало так, что даже
больно стало.
– А крюком кто ж заперся? – возразила Настасья, – ишь,
запирать стал! Самого, что ль, унесут? Отвори, голова, проснись!
«Что им надо? Зачем дворник? Все известно. Сопротивляться
или отворить? Пропадай…»
Он привстал, нагнулся вперед и снял крюк.
Вся комната была такого размера, что можно было снять крюк,
не вставая с постели.
Так и есть: стоят дворник и Настасья.
Настасья как-то странно его оглянула. Он с вызывающим и
отчаянным видом взглянул на дворника. Тот молча протянул ему серую, сложенную
вдвое бумажку, запечатанную бутылочным сургучом.
– Повестка, из конторы, – проговорил он, подавая бумагу.
– Из какой конторы?..
– В полицию, значит, зовут, в контору. Известно, какая
контора.
– В полицию!.. Зачем?..
– А мне почем знать. Требуют, и иди. – Он внимательно
посмотрел на него, осмотрелся кругом и повернулся уходить.
– Никак, совсем разболелся? – заметила Настасья, не
спускавшая с него глаз. Дворник тоже на минуту обернул голову. – Со вчерашнего
дня в жару, – прибавила она.
Он не отвечал и держал в руках бумагу не распечатывая.
– Да уж не вставай, – продолжала Настасья, разжалобясь и
видя, что он спускает с дивана ноги. – Болен, так и не ходи: не сгорит. Что у
те в руках-то?
Он взглянул: в правой руке у него отрезанные куски бахромы,
носок и лоскутья вырванного кармана. Так и спал с ними. Потом уже, размышляя об
этом, вспоминал он, что и полупросыпаясь в жару, крепко-накрепко стискивал все
это в руке и так опять засыпал.
