– Луиза Ивановна, вы бы сели, – сказал он мельком разодетой
багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть, хотя
стул был рядом.
– Ich danke,
[20]
– сказала та и тихо, с шелковым шумом,
опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно
воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты.
Понесло духами. Но дама, очевидно, робела того, что занимает полкомнаты и что
от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с
явным беспокойством.
Траурная дама, наконец, кончила и стала вставать.
Вдруг, с некоторым шумом, весьма молодцевато и как-то
особенно повертывая с каждым шагом плечами, вошел офицер, бросил фуражку с
кокардой на стол и сел в кресла. Пышная дама так и подпрыгнула с места, его
завидя, и с каким-то особенным восторгом принялась приседать; но офицер не
обратил на нее ни малейшего внимания, а она уже не смела больше при нем
садиться. Это был помощник квартального надзирателя, с горизонтально торчавшими
в обе стороны рыжеватыми усами и с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего,
впрочем, особенного, кроме некоторого нахальства, не выражавшими. Он искоса и
отчасти с негодованием посмотрел на Раскольникова: слишком уж на нем был
скверен костюм, и, несмотря на все принижение, все еще не по костюму была
осанка; Раскольников по неосторожности слишком прямо и долго посмотрел на него,
так что тот даже обиделся.
– Тебе чего? – крикнул он, вероятно удивляясь, что такой
оборванец и не думает стушевываться от его молниеносного взгляда.
– Потребовали… по повестке… – отвечал кое-как Раскольников.
– Это по делу о взыскании с них денег, с студента, –
заторопился письмоводитель, отрываясь от бумаги. – Вот-с! – и он перекинул
Раскольникову тетрадь, указав в ней место, – прочтите!
«Денег? Каких денег? – думал Раскольников, – но… стало быть,
уж наверно не то!» И он вздрогнул от радости. Ему стало вдруг ужасно,
невыразимо легко. Все с плеч слетело.
– А в котором часу вам приходить написано, милостисдарь! –
крикнул поручик, все более и более неизвестно чем оскорбляясь, – вам пишут в
девять, а теперь уже двенадцатый час!
– Мне принесли всего четверть часа назад, – громко и через
плечо отвечал Раскольников, тоже внезапно и неожиданно для себя рассердившийся
и даже находя в этом некоторое удовольствие. – И того довольно, что я больной в
лихорадке пришел.
– Не извольте кричать!
– Я и не кричу, а весьма ровно говорю, а это вы на меня
кричите; а я студент и кричать на себя не позволю.
Помощник до того вспылил, что в первую минуту даже ничего не
мог выговорить, и только какие-то брызги вылетали из уст его. Он вскочил с
места.
– Извольте ма-а-а-лчать! Вы в присутствии.
[21]
Не
гр-р-рубиянить, судырь!
– Да и вы в присутствии, – вскрикнул Раскольников, – а кроме
того, что кричите, папиросу курите, стало быть, всем нам манкируете. –
Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
Письмоводитель с улыбкой смотрел на них. Горячий поручик
был, видимо, озадачен.
– Это не ваше дело-с! – прокричал он, наконец, как-то
неестественно громко, – а вот извольте-ка подать отзыв, который с вас требуют.
Покажите ему, Александр Григорьевич. Жалобы на вас! Денег не платите! Ишь какой
вылетел сокол ясный!
Но Раскольников уже не слушал и жадно схватился за бумагу,
ища поскорей разгадки. Прочел раз, другой, и не понял.
– Это что же? – спросил он письмоводителя.
– Это деньги с вас по заемному письму требуют, взыскание. Вы
должны или уплатить со всеми издержками, пенными
[22]
и прочими, или дать
письменно отзыв, когда можете уплатить, а вместе с тем и обязательство не
выезжать до уплаты из столицы и не продавать и не скрывать своего имущества. А
заимодавец волен продать ваше имущество, а с вами поступить по законам.
– Да я… никому не должен!
– Это уж не наше дело. А к нам вот поступило ко взысканию
просроченное и законно протестованное заемное письмо в сто пятнадцать рублей,
выданное вами вдове, коллежской асессорше Зарницыной, назад тому девять
месяцев, а от вдовы Зарницыной перешедшее уплатою к надворному советнику
Чебарову, мы и приглашаем вас посему к отзыву.
– Да ведь она ж моя хозяйка?
– Ну так что ж, что хозяйка?
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой
сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого
только что начинают обстреливать: «Что, дескать, каково ты теперь себя
чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело до заемного письма, до
взыскания! Стоило ли это теперь хоть какой-нибудь тревоги в свою очередь, хотя
какого-нибудь даже внимания! Он стоял, читал, слушал, отвечал, сам даже
спрашивал, но все это машинально. Торжество самосохранения, спасение от
давившей опасности – вот что наполняло в эту минуту все его существо, без
предвидения, без анализа, без будущих загадываний и отгадываний, без сомнений и
без вопросов. Это была минута полной, непосредственной, чисто животной радости.
Но в эту самую минуту в конторе произошло нечто вроде грома и молнии. Поручик,
еще весь потрясенный непочтительностию, весь пылая и, очевидно, желая
поддержать пострадавшую амбицию, набросился всеми перунами на несчастную
«пышную даму», смотревшую на него с тех самых пор, как он вошел, с преглупейшею
улыбкой.
– А ты, такая-сякая и этакая, – крикнул он вдруг во все
горло (траурная дама уже вышла), – у тебя там что прошедшую ночь произошло? а?
Опять позор, дебош на всю улицу производишь. Опять драка и пьянство. В
смирительный
[23]
мечтаешь! Ведь я уж тебе говорил, ведь я уж предупреждал тебя
десять раз, что в одиннадцатый не спущу! А ты опять, опять, такая-сякая ты
этакая!
Даже бумага выпала из рук Раскольникова, и он дико смотрел
на пышную даму, которую так бесцеремонно отделывали; но скоро, однако же,
сообразил, в чем дело, и тотчас же вся эта история начала ему очень даже
нравиться. Он слушал с удовольствием, так даже, что хотелось хохотать, хохотать,
хохотать… Все нервы его так и прыгали.
– Илья Петрович! – начал было письмоводитель заботливо, но
остановился выждать время, потому что вскипевшего поручика нельзя было удержать
иначе, как за руки, что он знал по собственному опыту.
