– По мне что же-с. Вот только бы насчет расписочки следовало
бы-с.
– Нацарапает! Что у вас, книга, что ль?
– Книга-с, вот-с.
– Давайте сюда. Ну, Родя, подымайся. Я тебя попридержу;
подмахни-ка ему Раскольникова, бери перо, потому, брат, деньги нам теперь пуще
патоки.
– Не надо, – сказал Раскольников, отстраняя перо.
– Чего это не надо?
– Не стану подписывать.
– Фу, черт, да как же без расписки-то?
– Не надо… денег…
– Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель!
Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует.
[28]
С ним, впрочем,
это и наяву бывает… Вы человек рассудительный, и мы будем его руководить, то
есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
– А впрочем, я и в другой раз зайду-с.
– Нет, нет; зачем же вам беспокоиться. Вы человек
рассудительный… Ну, Родя, не задерживай гостя… видишь, ждет, – и он серьезно
приготовился водить рукой Раскольникова.
– Оставь, я сам… – проговорил тот, взял перо и расписался в
книге. Артельщик выложил деньги и удалился.
– Браво! А теперь, брат, хочешь есть?
– Хочу, – отвечал Раскольников.
– У вас суп?
– Вчерашний, – отвечала Настасья, все это время стоявшая тут
же.
– С картофелем и с рисовой крупой?
– С картофелем и крупой.
– Наизусть знаю. Тащи суп, да и чаю давай.
– Принесу.
Раскольников смотрел на все с глубоким удивлением и с тупым
бессмысленным страхом. Он решился молчать и ждать: что будет дальше? «Кажется,
я не в бреду, – думал он, – кажется, это в самом деле…»
Через две минуты Настасья воротилась с супом и объявила, что
сейчас и чай будет. К супу явились две ложки, две тарелки и весь прибор:
солонка, перечница, горчица для говядины и прочее, чего прежде, в таком
порядке, уже давно не бывало. Скатерть была чистая.
– Не худо, Настасьюшка, чтобы Прасковья Павловна бутылочки
две пивца откомандировала. Мы выпьем-с.
– Ну, уж ты, востроногий! – пробормотала Настасья и пошла
исполнять повеление.
Дико и с напряжением продолжал приглядываться Раскольников.
Тем временем Разумихин пересел к нему на диван, неуклюже, как медведь, обхватил
левою рукой его голову, несмотря на то, что он и сам бы мог приподняться, а
правою поднес к его рту ложку супу, несколько раз предварительно подув на нее,
чтоб он не обжегся. Но суп был только что теплый. Раскольников с жадностью
проглотил одну ложку, потом другую, третью. Но, поднеся несколько ложек,
Разумихин вдруг приостановился и объявил, что насчет дальнейшего надо
посоветоваться с Зосимовым.
Вошла Настасья, неся две бутылки пива.
– А чаю хочешь?
– Хочу.
– Катай скорей и чаю, Настасья, потому насчет чаю, кажется,
можно и без факультета. Но вот и пивцо! – он пересел на свой стул, придвинул к
себе суп, говядину и стал есть с таким аппетитом, как будто три дня не ел.
– Я, брат Родя, у вас тут теперь каждый день так обедаю, –
пробормотал он, насколько позволял набитый полный рот говядиной, – и это все
Пашенька, твоя хозяюшка, хозяйничает, от всей души меня чествует. Я,
разумеется, не настаиваю, ну да и не протестую. А вот и Настасья с чаем! Эка
проворная! Настенька, хошь пивца?
– И, ну те к проказнику!
– А чайку?
– Чайку, пожалуй.
– Наливай. Постой, я тебе сам налью; садись за стол.
Он тотчас же распорядился, налил, потом налил еще другую
чашку, бросил свой завтрак и пересел опять на диван. По прежнему обхватил он
левою рукой голову больного, приподнял его и начал поить с чайной ложечки чаем,
опять беспрерывно и особенно усердно подувая на ложку, как будто в этом
процессе подувания и состоял самый главный и спасительный пункт выздоровления.
Раскольников молчал и не сопротивлялся, несмотря на то, что чувствовал в себе
весьма достаточно сил приподняться и усидеть на диване безо всякой посторонней
помощи, и не только владеть руками настолько, чтобы удержать ложку или чашку,
но даже, может быть, и ходить. Но по какой-то странной, чуть не звериной
хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть до времени свои силы, притаиться,
прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и
выведать, что такое тут происходит? Впрочем, он не совладал с своим
отвращением: схлебнув ложек десять чаю, он вдруг высвободил свою голову,
капризно оттолкнул ложку и повалился опять на подушку. Под головами его
действительно лежали теперь настоящие подушки – пуховые и с чистыми
наволочками; он это тоже заметил и взял в соображение.
– Надо, чтобы Пашенька сегодня же нам малинового варенья
прислала; питье ему сделать, – сказал Разумихин, усаживаясь на свое место и
опять принимаясь за суп и за пиво.
– А где она тебе малины возьмет? – спросила Настасья, держа
на растопыренных пяти пальцах блюдечко и процеживая в себя чай «через сахар».
– Малину, друг мой, она возьмет в лавочке. Видишь, Родя, тут
без тебя целая история произошла. Когда ты таким мошенническим образом удрал от
меня и квартиры не сказал, меня вдруг такое зло взяло, что я положил тебя
разыскать и казнить. В тот же день и приступил. Уж я ходил, ходил,
расспрашивал, расспрашивал! Эту-то, теперешнюю квартиру я забыл; впрочем, я ее
никогда и не помнил, потому что не знал. Ну, а прежнюю квартиру, – помню
только, что у Пяти Углов, – Харламова дом. Искал, искал я этот Харламов дом, –
а ведь вышло потом, что он вовсе и не Харламов дом, а Буха, – как иногда в
звуках-то сбиваешься! Ну я и рассердился. Рассердился да и пошел, была не была,
на другой день в адресный стол, и представь себе: в две минуты тебя мне там
разыскали. Ты там записан.
– Записан!
– Еще бы; а вот генерала Кобелева никак не могли там при мне
разыскать. Ну-с, долго рассказывать. Только как я нагрянул сюда, тотчас же со
всеми твоими делами познакомился; со всеми, братец, со всеми, все знаю; вот и
она видела: и с Никодимом Фомичом познакомился, и Илью Петровича мне
показывали, и с дворником, и с господином Заметовым, Александром Григорьевичем,
письмоводителем в здешней конторе, а наконец, и с Пашенькой, – это уж был
венец; вот и она знает…
– Усахарил, – пробормотала Настасья, плутовски усмехаясь.
– Да вы бы внакладочку, Настасья Никифоровна.
– Ну ты, пес! – вдруг крикнула Настасья и прыснула со смеху.
– А ведь я Петрова, а не Никифорова, – прибавила она вдруг, когда перестала
смеяться.
