– Будем ценить-с. Ну так вот, брат, чтобы лишнего не
говорить, я хотел сначала здесь электрическую струю повсеместно пустить, так
чтобы все предрассудки в здешней местности разом искоренить; но Пашенька
победила. Я, брат, никак и не ожидал, чтоб она была такая… авенантненькая
[29]
…
а? Как ты думаешь?
Раскольников молчал, хотя ни на минуту не отрывал от него
своего встревоженного взгляда, и теперь упорно продолжал глядеть на него.
– И очень даже, – продолжал Разумихин, нисколько не смущаясь
молчанием и как будто поддакивая полученному ответу, – и очень даже в порядке,
во всех статьях.
– Ишь тварь! – вскрикнула опять Настасья, которой разговор
этот доставлял, по-видимому, неизъяснимое блаженство.
– Скверно, брат, то, что ты с самого начала не сумел взяться
за дело. С ней надо было не так. Ведь это, так сказать, самый неожиданный
характер! Ну, да об характере потом… А только как, например, довести до того,
чтоб она тебе обеда смела не присылать? Или, например, этот вексель? Да ты с
ума сошел, что ли, векселя подписывать! Или, например, этот предполагавшийся
брак, когда еще дочка, Наталья Егоровна, жива была… Я все знаю! А впрочем, я
вижу, что это деликатная струна и что я осел; ты меня извини. Но кстати о
глупости: как ты думаешь, ведь Прасковья Павловна совсем, брат, не так глупа,
как с первого взгляда можно предположить, а?
– Да… – процедил Раскольников, смотря в сторону, но понимая,
что выгоднее поддержать разговор.
– Не правда ли? – вскричал Разумихин, видимо обрадовавшись,
что ему ответили, – но ведь и не умна, а? Совершенно, совершенно неожиданный
характер! Я, брат, отчасти теряюсь, уверяю тебя… Сорок-то ей верных будет. Она
говорит – тридцать шесть, и на это полное право имеет. Впрочем, клянусь тебе,
что сужу об ней больше умственно, по одной метафизике; тут, брат, у нас такая
эмблема завязалась, что твоя алгебра! Ничего не понимаю! Ну, да все это вздор,
а только она, видя, что ты уже не студент, уроков и костюма лишился и что по
смерти барышни ей нечего уже тебя на родственной ноге держать, вдруг
испугалась; а так как ты, с своей стороны, забился в угол и ничего прежнего не
поддерживал, она и вздумала тебя с квартиры согнать. И давно она это намерение
питала, да векселя стало жалко. К тому же ты сам уверял, что мамаша заплатит…
– Это я по подлости моей говорил… Мать у меня сама чуть
милостыни не просит… а я лгал, чтоб меня на квартире держали и… кормили, –
проговорил громко и отчетливо Раскольников.
– Да, это ты благоразумно. Только вся штука в том, что тут и
подвернись господин Чебаров, надворный советник и деловой человек. Пашенька без
него ничего бы не выдумала, уж очень стыдлива; ну, а деловой человек не стыдлив
и первым делом, разумеется, предложил вопрос: есть ли надежда осуществить
векселек? Ответ: есть, потому такая мамаша есть, что из стадвадцатипятирублевой
своей пенсии, хоть сама есть не будет, а уж Роденьку выручит, да сестрица такая
есть, что за братца в кабалу пойдет. На этом-то он и основался… Что
шевелишься-то? Я, брат, теперь всю твою подноготную разузнал, недаром ты с
Пашенькой откровенничал, когда еще на родственной ноге состоял, а теперь любя
говорю… То-то вот и есть: честный и чувствительный человек откровенничает, а
деловой человек слушает да ест, а потом и съест. Вот и уступила она сей
векселек, якобы уплатою, сему Чебарову, а тот формально и потребовал, не
сконфузился. Хотел было я ему, как узнал это все, так, для очистки совести,
тоже струю пустить, да на ту пору у нас с Пашенькой гармония вышла, и я повелел
это дело все прекратить, в самом то есть источнике, поручившись, что ты
заплатишь. Я, брат, за тебя поручился, слышишь? Позвали Чебарова, десять
целковых ему в зубы, а бумагу назад, и вот честь имею ее вам представить, – на
слово вам теперь верят, – вот, возьмите, и надорвана мною как следует.
Разумихин выложил на стол заемное письмо; Раскольников
взглянул на него и, не сказав ни слова, отворотился к стене. Даже Разумихина
покоробило.
– Вижу, брат, – проговорил он через минуту, – что опять из
себя дурака свалял. Думал было тебя развлечь и болтовней потешить, а, кажется,
только желчь нагнал.
– Это тебя я не узнавал в бреду? – спросил Раскольников,
тоже помолчав с минуту и не оборачивая головы.
– Меня, и даже в исступление входили по сему случаю,
особенно когда я раз Заметова приводил.
– Заметова?.. Письмоводителя?.. Зачем? – Раскольников быстро
оборотился и уперся глазами в Разумихина.
– Да чего ты так… Что встревожился? Познакомиться с тобой
пожелал; сам пожелал, потому что много мы с ним о тебе переговорили… Иначе от
кого ж бы я про тебя столько узнал? Славный, брат, он малый, чудеснейший… в
своем роде, разумеется. Теперь приятели; чуть не ежедневно видимся. Ведь я в
эту часть переехал. Ты не знаешь еще? Только что переехал. У Лавизы с ним раза
два побывали. Лавизу-то помнишь, Лавизу Ивановну?
– Бредил я что-нибудь?
– Еще бы! Себе не принадлежали-с.
– О чем я бредил?
– Эвося! О чем бредил? Известно, о чем бредят… Ну, брат,
теперь чтобы времени не терять, за дело.
Он встал со стула и схватился за фуражку.
– О чем бредил?
– Эк ведь наладит! Уж не за секрет ли какой боишься? Не
беспокойся: о графине ничего не было сказано. А вот о бульдоге каком-то, да о
сережках, да о цепочках каких-то, да о Крестовском острове, да о дворнике
каком-то, да о Никодиме Фомиче, да об Илье Петровиче, надзирателя помощнике,
много было говорено. Да, кроме того, собственным вашим носком очень даже
интересоваться изволили, очень! Жалобились: подайте, дескать, да и только.
Заметов сам по всем углам твои носки разыскивал и собственными, вымытыми в
духах, ручками, с перстнями, вам эту дрянь подавал. Тогда только и успокоились,
и целые сутки в руках эту дрянь продержали: вырвать нельзя было. Должно быть, и
теперь где-нибудь у тебя под одеялом лежит. А то еще бахромы на панталоны
просил, да ведь как слезно! Мы уж допытывались: какая там еще бахрома? Да
ничего разобрать нельзя было… Ну-с, так за дело! Вот тут тридцать пять рублей;
из них десять беру, а часика через два в них отчет представлю. Тем временем дам
знать и Зосимову, хоть и без того бы ему следовало давно здесь быть, ибо
двенадцатый час. А вы, Настенька, почаще без меня наведывайтесь, насчет там
питья али чего-нибудь прочего, что пожелают… А Пашеньке я и сам сейчас, что
надо, скажу. До свидания!
– Пашенькой зовет! Ах ты рожа хитростная! – проговорила ему
вслед Настасья; затем отворила дверь и стала подслушивать, но не вытерпела и
сама побежала вниз. Очень уж ей интересно было узнать, о чем он говорит там с
хозяйкой; да и вообще видно было, что она совсем очарована Разумихиным.
Едва только затворилась за ней дверь, больной сбросил с себя
одеяло и, как полоумный, вскочил с постели. Со жгучим судорожным нетерпением
ждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело.
Но за что же, за какое дело? – он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл.
«Господи! скажи ты мне только одно: знают они обо всем или еще не знают? А ну
как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и
скажут, что все давно уж известно и что они только так… Что же теперь делать?
Вот и забыл, как нарочно, вдруг забыл, сейчас помнил!..»
