– Да, может, не впору! – заметила Настасья.
– Не впору! А это что? – и от вытащил из кармана старый,
закорузлый, весь облепленный засохшею грязью дырявый сапог Раскольникова, – я с
запасом ходил, мне и восстановили по этому чудищу настоящий размер. Все это
дело сердечно велось. А насчет белья с хозяйкой столковались. Вот, во-первых,
три рубашки, холстинные, но с модным верхом… Ну-с, итак: восемь гривен картуз,
два рубля двадцать пять прочее одеяние, итого три рубля пять копеек; рубль
пятьдесят сапоги – потому что уж очень хорошие, – итого четыре рубля пятьдесят
пять копеек, да пять рублей все белье – оптом сторговались, – итого ровно
девять рублей пятьдесят пять копеек. Сорок пять копеек сдачи, медными пятаками,
вот-с, извольте принять, и таким образом, Родя, ты теперь во всем костюме
восстановлен, потому что, по моему мнению, твое пальто не только еще может
служить, но даже имеет в себе вид особенного благородства: что значит у
Шармера-то заказывать! Насчет носков и прочего остального предоставляю тебе
самому; денег остается нам двадцать пять рубликов, а о Пашеньке и об уплате за
квартиру не беспокойся; я говорил: кредит безграничнейший. А теперь, брат,
позволь тебе белье переменить, а то, пожалуй, болезнь в рубашке-то только
теперь и сидит…
– Оставь! Не хочу! – отмахивался Раскольников, с отвращением
слушавший напряженно-игривую реляцию Разумихина о покупке платья…
– Это, брат, невозможно; из чего ж я сапоги топтал! –
настаивал Разумихин. – Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! – и,
несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье. Тот
повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
«Долго же не отвяжутся!» – думал он. – Из каких денег это
все куплено? – спросил он наконец, глядя в стену.
– Денег? Вот тебе на! Да из твоих же собственных. Давеча
артельщик был, от Вахрушина, мамаша прислала; аль и это забыл?
– Теперь помню… – проговорил Раскольников после долгой и
угрюмой задумчивости. Разумихин, нахмурясь, с беспокойством на него
посматривал.
Дверь отворилась, и вошел высокий и плотный человек, как
будто тоже уже несколько знакомый с виду Раскольникову.
– Зосимов! Наконец-то! – крикнул Разумихин, обрадовавшись.
IV
Зосимов был высокий и жирный человек, с одутловатым и
бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в
очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет
двадцать семь. Одет он был в широком щегольском легком пальто, в светлых летних
брюках, и вообще все было на нем широко, щегольское и с иголочки; белье
безукоризненное, цепь к часам массивная. Манера его была медленная, как будто
вялая и в то же время изученно-развязная; претензия, впрочем усиленно
скрываемая, проглядывала поминутно. Все его знавшие находили его человеком
тяжелым, но говорили, что свое дело знает.
– Я, брат, два раза к тебе заходил… Видишь, очнулся! –
крикнул Разумихин.
– Вижу, вижу; ну так как же мы теперь себя чувствуем, а? –
обратился Зосимов к Раскольникову, пристально в него вглядываясь и усаживаясь к
нему на диван, в ногах, где тотчас же и развалился по возможности.
– Да все хандрит, – продолжал Разумихин, – белье мы ему
сейчас переменили, так чуть не заплакал.
– Понятное дело; белье можно бы и после, коль сам не желает…
Пульс славный. Голова-то все еще немного болит, а?
– Я здоров, я совершенно здоров! – настойчиво и
раздражительно проговорил Раскольников, приподнявшись вдруг на диване и
сверкнув глазами, но тотчас же повалился опять на подушку и оборотился к стене.
Зосимов пристально наблюдал его.
– Очень хорошо… все как следует, – вяло произнес он. – Ел
что-нибудь?
Ему рассказали и спросили, что можно давать.
– Да все можно давать… Супу, чаю… Грибов да огурцов, разумеется,
не давать, ну и говядины тоже не надо, и… ну, да чего тут болтать-то! – Он
переглянулся с Разумихиным. – Микстуру прочь, и всё прочь, а завтра я посмотрю…
Оно бы и сегодня… ну, да…
– Завтра вечером я его гулять веду! – решил Разумихин, – в
Юсупов сад, а потом в «Пале де Кристаль» зайдем.
– Завтра-то я бы его и шевелить не стал, а впрочем…
немножко… ну, да там увидим.
– Эх, досада, сегодня я как раз новоселье справляю, два
шага; вот бы и он. Хоть бы на диване полежал между нами! Ты-то будешь? –
обратился вдруг Разумихин к Зосимову, – не забудь смотри, обещал.
– Пожалуй, попозже разве. Что ты там устроил?
– Да ничего, чай, водка, селедка. Пирог подадут: свои
соберутся.
– Кто именно?
– Да всё здешние и всё почти новые, право, – кроме разве старого
дяди, да и тот новый: вчера только в Петербург приехал, по каким-то там
делишкам; в пять лет по разу и видимся.
– Кто такой?
– Да прозябал всю жизнь уездным почтмейстером… пенсионишко
получает, шестьдесят пять лет, не стоит и говорить… Я его, впрочем, люблю.
Порфирий Петрович придет: здешний пристав следственных дел… правовед. Да, ведь
ты знаешь…
– Он тоже какой-то твой родственник?
– Самый дальний какой-то; да ты что хмуришься? Что вы
поругались-то раз, так ты, пожалуй, и не придешь?
– А наплевать мне на него…
– И всего лучше. Ну, а там – студенты, учитель, чиновник
один, музыкант один, офицер, Заметов…
– Скажи мне, пожалуйста, что может быть общего у тебя или
вот у него, – Зосимов кивнул на Раскольникова, – с каким-нибудь там Заметовым?
– Ох уж эти брюзгливые! Принципы!.. и весь-то ты на
принципах, как на пружинах; повернуться по своей воле не смеет; а по-моему,
хорош человек, – вот и принцип, и знать я ничего не хочу. Заметов человек
чудеснейший.
– И руки греет.
– Ну, и руки греет, и наплевать! Так что ж, что греет! –
крикнул вдруг Разумихин, как-то неестественно раздражаясь, – я разве хвалил
тебе то, что он руки греет? Я говорил, что он в своем роде только хорош! А
прямо-то, во всех-то родах смотреть – так много ль людей хороших останется? Да
я уверен, что за меня тогда совсем с требухой всего-то одну печеную луковицу
дадут, да и то если с тобой в придачу!..
– Это мало; я за тебя две дам…
– А я за тебя только одну! Остри еще! Заметов еще мальчишка,
я еще волосенки ему надеру, потому что его надо привлекать, а не отталкивать.
Тем, что оттолкнешь человека, – не исправишь, тем паче мальчишку. С мальчишкой
вдвое осторожнее надо. Эх вы, тупицы прогрессивные, ничего-то не понимаете!
Человека не уважаете, себя обижаете… А коли хочешь знать, так у нас, пожалуй, и
дело одно общее завязалось.
