– Это в каком отношении? – спросил Разумихин.
– В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, –
подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. – Я, видите ли, уже
десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи – все это
и до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно
быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова, что всего больше заметишь и
узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
– Чему именно?
– Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но, кажется мне,
нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости…
– Это правда, – процедил Зосимов.
– Врешь ты, деловитости нет, – вцепился Разумихин. –
Деловитость приобретается трудно, а с неба даром не слетает. А мы чуть не
двести лет как от всякого дела отучены… Идеи-то, пожалуй, и бродят, – обратился
он к Петру Петровичу, – и желание добра есть, хоть и детское; и честность даже
найдется, несмотря на то, что тут видимо-невидимо привалило мошенников, а
деловитости все-таки нет! Деловитость в сапогах ходит.
– Не соглашусь с вами, – с видимым наслаждением возразил
Петр Петрович, – конечно, есть увлечения, неправильности, но надо быть и
снисходительным, увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той
неправильной внешней обстановке, в которой находится дело. Если же сделано
мало, то ведь и времени было немного. О средствах и не говорю. По моему же
личному взгляду, если хотите, даже нечто и сделано: распространены новые,
полезные мысли, распространены некоторые новые, полезные сочинения, вместо
прежних мечтательных и романических; литература принимает более зрелый оттенок;
искоренено и осмеяно много вредных предубеждений… Одним словом, мы безвозвратно
отрезали себя от прошедшего, а это, по-моему, уж дело-с…
– Затвердил! Рекомендуется, – произнес вдруг Раскольников.
– Что-с? – спросил Петр Петрович, не расслышав, но не
получив ответа.
– Это все справедливо, – поспешил вставить Зосимов.
– Не правда ли-с? – продолжал Петр Петрович, приятно
взглянув на Зосимова. – Согласитесь сами, – продолжал он, обращаясь к
Разумихину, но уже с оттенком некоторого торжества и превосходства и чуть было
не прибавил: «молодой человек», – что есть преуспеяние, или, как говорят
теперь, прогресс, хотя бы во имя науки и экономической правды…
– Общее место!
– Нет, не общее место-с! Если мне, например, до сих пор
говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? – продолжал Петр
Петрович, может быть с излишнею поспешностью, – выходило то, что я рвал кафтан
пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской
пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном
интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует
и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более
в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для
него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть,
приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как
бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана,
и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния.
Мысль простая, но, к несчастию, слишком долго не приходившая, заслоненная
восторженностью и мечтательностию, а, казалось бы, немного надо остроумия,
чтобы догадаться…
– Извините, я тоже неостроумен, – резко перебил Разумихин, –
а потому перестанемте. Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта
болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же
да все то же до того в три года опротивели, что, ей-богу, краснею, когда и
другие-то, не то что я, при мне говорят. Вы, разумеется, спешили
отрекомендоваться в своих познаниях, это очень простительно, и я не осуждаю. Я
же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому что, видите ли, к общему-то
делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и до того
исказили они все, к чему ни прикоснулись, в свой интерес, что решительно все
дело испакостили. Ну-с, и довольно!
– Милостивый государь, – начал было г-н Лужин, коробясь с
чрезвычайным достоинством, – не хотите ли вы, столь бесцеремонно, изъяснить,
что и я…
– О, помилуйте, помилуйте… Мог ли я!.. Ну-с, и довольно! –
отрезал Разумихин и круто повернулся с продолжением давешнего разговора к
Зосимову.
Петр Петрович оказался настолько умен, чтобы тотчас же
объяснению поверить. Он, впрочем, решил через две минуты уйти.
– Надеюсь, что начатое теперь знакомство наше, – обратился
он к Раскольникову, – после вашего выздоровления и ввиду известных вам
обстоятельств укрепится еще более… Особенно желаю вам здоровья…
Раскольников даже головы не повернул. Петр Петрович начал
вставать со стула.
– Убил непременно закладчик! – утвердительно говорил
Зосимов.
– Непременно закладчик! – поддакнул Разумихин. – Порфирий
своих мыслей не выдает, а закладчиков все-таки допрашивает…
– Закладчиков допрашивает? – громко спросил Раскольников.
– Да, а что?
– Ничего.
– Откуда он их берет? – спросил Зосимов.
– Иных Кох указал; других имена были на обертках вещей
записаны, а иные и сами пришли, как прослышали…
– Ну, ловкая же и опытная, должно быть, каналья! Какая
смелость! Какая решимость!
– Вот то-то и есть, что нет! – прервал Разумихин. – Это-то
вас всех и сбивает с пути. А я говорю – неловкий, неопытный, и, наверно, это
был первый шаг! Предположи расчет и ловкую каналью, и выйдет невероятно.
Предположи же неопытного, и выйдет, что один только случай его из беды и вынес,
а случай чего не делает? Помилуй, да он и препятствий-то, может быть, не
предвидел! А как дело ведет? – берет десяти-двадцатирублевые вещи, набивает ими
карман, роется в бабьей укладке, в тряпье, – а в комоде, в верхнем ящике, в
шкатулке, одних чистых денег на полторы тысячи нашли, кроме билетов! И
ограбить-то не умел, только и сумел, что убить! Первый шаг, говорю тебе, первый
шаг! потерялся! И не расчетом, а случаем вывернулся!
– Это, кажется, о недавнем убийстве старухи чиновницы, –
вмешался, обращаясь к Зосимову, Петр Петрович, уже стоя со шляпой в руке и
перчатками, но перед уходом пожелав бросить еще несколько умных слов. Он,
видимо, хлопотал о выгодном впечатлении, и тщеславие перебороло благоразумие.
– Да. Вы слышали?
– Как же-с, в соседстве…
– В подробности знаете?
– Не могу сказать; но меня интересует при этом другое
обстоятельство, так сказать, целый вопрос. Не говорю уже о том, что
преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о
повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего то для меня, что
преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так сказать,
параллельно. Там, слышно, бывший студент на большой дороге почту разбил; там
передовые, по общественному своему положению, люди фальшивые бумажки делают;
там, в Москве, ловят целую компанию подделывателей билетов последнего займа с
лотереей, – и в главных участниках один лектор всемирной истории; там убивают
нашего секретаря за границей, по причине денежной и загадочной… И если теперь
эта старуха-процентщица убита одним из общества более высшего, ибо мужики не
закладывают золотых вещей, то чем же объяснить эту с одной стороны
распущенность цивилизованной части нашего общества?
