Раскольников вынул сколько вынулось: три пятака.
– Ах, какой добреющий барин!
– Как тебя зовут?
– А Дуклиду спросите.
– Нет уж, это что же, – вдруг заметила одна из группы, качая
головой на Дуклиду. – Это уж я и не знаю, как это так просить! Я бы, кажется,
от одной только совести провалилась…
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была
рябая девка, лет тридцати, вся в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и
осуждала она спокойно и серьезно.
«Где это, – подумал Раскольников, идя далее, – где это я
читал, как один приговоренный к смерти, за час до смерти, говорит или думает,
что если бы пришлось ему жить где-нибудь на высоте, на скале, и на такой
узенькой площадке, чтобы только две ноги можно было поставить, – а кругом будут
пропасти, океан, вечный мрак, вечное уединение и вечная буря, – и оставаться
так, стоя на аршине пространства, всю жизнь, тысячу лет, вечность, – то лучше
так жить, чем сейчас умирать! Только бы жить, жить и жить! Как бы ни жить, –
только жить!.. Экая правда! Господи, какая правда! Подлец человек! И подлец
тот, кто его за это подлецом называет», – прибавил он через минуту.
Он вышел в другую улицу. «Ба! „Хрустальный дворец“! Давеча
Разумихин говорил, про „Хрустальный дворец“. Только, чего бишь я хотел-то? Да,
прочесть!.. Зосимов говорил, что в газетах читал…»
– Газеты есть? – спросил он, входя в весьма просторное и
даже опрятное трактирное заведение о нескольких комнатах, впрочем довольно
пустых. Два-три посетителя пили чай, да в одной дальней комнате сидела группа,
человека в четыре, и пили шампанское. Раскольникову показалось, что между ними
Заметов. Впрочем, издали нельзя было хорошо рассмотреть.
«А пусть!» – подумал он.
– Водки прикажете-с? – спросил половой.
– Чаю подай. Да принеси ты мне газет, старых, этак дней за
пять сряду, а я тебе на водку дам.
– Слушаю-с. Вот сегодняшние-с. И водки прикажете-с?
Старые газеты и чай явились. Раскольников уселся и стал
отыскивать: «Излер – Излер – Ацтеки – Ацтеки – Излер – Бартола – Массимо –
Ацтеки – Излер… фу, черт! а, вот отметки: провалилась с лестницы – мещанин
сгорел с вина – пожар на Песках – пожар на Петербургской – еще пожар на Петербургской
– еще пожар на Петербургской – Излер – Излер – Излер – Излер – Массимо… А,
вот…»
Он отыскал, наконец, то, чего добивался, и стал читать;
строки прыгали в его глазах, он, однако ж, дочел все «известие» и жадно
принялся отыскивать в следующих нумерах позднейшие прибавления. Руки его
дрожали, перебирая листы, от судорожного нетерпения. Вдруг кто-то сел подле
него, за его столом. Он заглянул – Заметов, тот же самый Заметов и в том же
виде, с перстнями, с цепочками, с пробором в черных вьющихся и напомаженных
волосах, в щегольском жилете и в несколько потертом сюртуке и несвежем белье.
Он был весел, по крайней мере, очень весело и добродушно улыбался. Смуглое лицо
его немного разгорелось от выпитого шампанского.
– Как! Вы здесь? – начал он с недоумением и таким тоном, как
бы век был знаком, – а мне вчера еще говорил Разумихин, что вы все не в памяти.
Вот странно! А ведь я был у вас…
Раскольников знал, что он подойдет. Он отложил газеты и
поворотился к Заметову. На его губах была усмешка, и какое-то новое
раздражительное нетерпение проглядывало в этой усмешке.
– Это я знаю, что вы были, – отвечал он, – слышал-с. Носок
отыскивали… А знаете, Разумихин от вас без ума, говорит, что вы с ним к Лавизе
Ивановне ходили, вот про которую вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали,
а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять – дело ясное… а?
– А уж какой он буян!
– Порох-то?
– Нет, приятель ваш, Разумихин…
– А хорошо вам жить, господин Заметов; в приятнейшие места
вход беспошлинный! Кто это вас сейчас шампанским-то наливал?
– А это мы… выпили… Уж и наливал?!
– Гонорарий! Всем пользуетесь! – Раскольников засмеялся. –
Ничего, добреющий мальчик, ничего! – прибавил он, стукнув Заметова по плечу, –
я ведь не назло, «а по всей то есь любови, играючи», говорю, вот как
работник-то ваш говорил, когда он Митьку тузил, вот, по старухиному-то делу.
– А вы почем знаете?
– Да я, может, больше вашего знаю.
– Чтой-то какой вы странный… Верно, еще очень больны.
Напрасно вышли…
– А я вам странным кажусь?
– Да. Что это вы, газеты читаете?
– Газеты.
– Много про пожары пишут.
– Нет, я не про пожары. – Тут он загадочно посмотрел на
Заметова; насмешливая улыбка опять искривила его губы. – Нет, я не про пожары,
– продолжал он, подмигивая Заметову. – А сознайтесь, милый юноша, что вам
ужасно хочется знать, про что я читал?
– Вовсе не хочется; я так спросил. Разве нельзя спросить?
Что вы все…
– Послушайте, вы человек образованный, литературный, а?
– Я из шестого класса гимназии, – отвечал Заметов с
некоторым достоинством.
– Из шестого! Ax ты, мой воробушек! С пробором, в перстнях –
богатый человек! Фу, какой миленький мальчик! – Тут Раскольников залился
нервным смехом, прямо в лицо Заметову. Тот отшатнулся, и не то чтоб обиделся, а
уж очень удивился.
– Фу, какой странный! – повторил Заметов очень серьезно. –
Мне сдается, что вы все еще бредите.
– Брежу? Врешь, воробушек!.. Так я странен? Ну, а любопытен
я вам, а? Любопытен?
– Любопытен.
– Так сказать, про что я читал, что разыскивал? Ишь ведь
сколько нумеров велел натащить! Подозрительно, а?
– Ну, скажите.
– Ушки на макушке?
– Какая еще там макушка?
– После скажу, какая макушка, а теперь, мой милейший,
объявляю вам… нет, лучше: «сознаюсь»… Нет, и это не то: «показание даю, а вы
снимаете» – вот как! Так даю показание, что читал, интересовался, отыскивал…
разыскивал… – Раскольников прищурил глаза и выждал, – разыскивал – и для того и
зашел сюда, – об убийстве старухи чиновницы, – произнес он, наконец, почти
шепотом, чрезвычайно приблизив свое лицо к лицу Заметова. Заметов смотрел на
него прямо в упор, не шевелясь и не отодвигая своего лица от его лица. Страннее
всего показалось потом Заметову, что ровно целую минуту длилось у них молчание
и ровно целую минуту они так друг на друга глядели.
– Ну что ж, что читали? – вскричал он вдруг в недоумении и в
нетерпении. – Мне-то какое дело! Что ж в том?
– Это вот та самая старуха, – продолжал Раскольников, тем же
шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, – та самая, про которую,
помните, когда стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь
понимаете?
