Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихин
смотрел ему вслед задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, но
остановился на средине лестницы.
«Черт возьми! – продолжал он почти вслух, – говорит со
смыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят со
смыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! – Он стукнул
пальцем по лбу. – Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй,
утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку за
Раскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в
«Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.
Раскольников прошел прямо на – ский мост, стал на средине, у
перил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль. Простившись
с Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелось
где-нибудь сесть или лечь, на улице. Склонившись над водою, машинально смотрел
он на последний розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихся
сумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной,
блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в него
на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался в
эту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, дома
заходили, прохожие, набережные, экипажи – все это завертелось и заплясало
кругом. Вдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним диким
и безобразным видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа,
рядом; он взглянул – и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым,
продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами. Она глядела на
него прямо, но, очевидно, ничего не видала и никого не различала. Вдруг она
облокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее за
решетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотила
на мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесло
вниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся и
вспухшею над водой, как подушка, юбкой.
– Утопилась! Утопилась! – кричали десятки голосов; люди
сбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругом
Раскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади.
– Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! – послышался
где-то недалеко плачевный женский крик. – Батюшки, спасите! Отцы родные,
вытащите!
– Лодку! Лодку! – кричали в толпе.
Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькам
схода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы было
немного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одежду
правою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, и
тотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Она
очнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленно
обтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.
– До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, – выл тот же
женский голос, уже подле Афросиньюшки, – анамнясь удавиться тоже хотела, с
веревки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, –
ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второй
дом с краю, вот тут…
Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей,
кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущением
равнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, –
бормотал он про себя. – Ничего не будет, – прибавил он, – нечего ждать. Что
это, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Он
оборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.
«Ну так что ж! И пожалуй!» – проговорил он решительно,
двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было
пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней
энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия
заступила ее место.
«Что ж, это исход! – думал он, тихо и вяло идя по набережной
канавы. – Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин
пространства будет, – хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я им
иль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей!
Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в
голову приходят…»
В контору надо было идти все прямо и при втором повороте
взять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, он
остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, –
может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть и
выиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-то
на ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот. С того
вечера он здесь не был и мимо не проходил.
Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел в
дом, прошел всю подворотню, потом в первый вход справа и стал подниматься по
знакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было очень
темно. Он останавливался на каждой площадке и осматривался с любопытством. На
площадке первого этажа в окне была совсем выставлена рама. «Этого тогда не
было», – подумал он. Вот и квартира второго этажа, где работали Николашка и
Митька. «Заперта; и дверь окрашена заново; отдается, значит, внаем». Вот и
третий этаж… и четвертый… «Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартиру
была отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он этого никак не
ожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним ступенькам и вошел в
квартиру.
Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его как
будто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же,
как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь:
голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел на
подоконник.
Всего было двое работников, оба молодые парня, один
постарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми с
лиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных.
Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои
враждебно, точно жаль было, что все так изменили.
Работники, очевидно, замешкались и теперь наскоро свертывали
свою бумагу и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило на
себя их внимания. Они о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки и стал
вслушиваться.
– Приходит она, этта, ко мне поутру, – говорил старший
младшему, – раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мной
лимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» – «Я хочу,
говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вот
оно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!
– А что это, дядьшка, журнал? – спросил молодой. Он,
очевидно, поучался у «дядьшки».
