– Батюшки! – причитал кучер, – как тут усмотреть! Коли б я
гнал али б не кричал ему, а то ехал не поспешно, равномерно. Все видели: люди
ложь, и я то ж. Пьяный свечки не поставит – известно!.. Вижу его, улицу
переходит, шатается, чуть не валится, – крикнул одноважды, да в другой, да в
третий, да и придержал лошадей; а он прямехонько им под ноги так и пал! Уж
нарочно, что ль, он аль уж очень был нетверез… Лошади-то молодые, пужливые, –
дернули, а он вскричал – они пуще… вот и беда.
– Это так как есть! – раздался чей-то свидетельский отзыв в
толпе.
– Кричал-то он, это правда, три раза ему прокричал, –
отозвался другой голос.
– В аккурат три раза, все слышали! – крикнул третий.
Впрочем, кучер был не очень уныл и испуган. Видно было, что
экипаж принадлежал богатому и значительному владельцу, ожидавшему где-нибудь
его прибытия; полицейские уж, конечно, немало заботились, как уладить это
последнее обстоятельство. Раздавленного предстояло прибрать в часть и в
больницу. Никто не знал его имени.
Между тем Раскольников протеснился и нагнулся еще ближе.
Вдруг фонарик ярко осветил лицо несчастного; он узнал его.
– Я его знаю, знаю! – закричал он, протискиваясь совсем
вперед, – это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь
живет, подле, в доме Козеля… Доктора поскорее! Я заплачу, вот! – Он вытащил из
кармана деньги и показывал полицейскому. Он был в удивительном волнении.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный.
Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело шло о
родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его
квартиру.
– Вот тут, через три дома, – хлопотал он, – дом Козеля,
немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он
пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще в больницу
тащить, а тут, верно, в доме же доктор есть! Я заплачу, заплачу!.. Все-таки
уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Он даже успел сунуть неприметно в руку; дело, впрочем, было
ясное и законное, и, во всяком случае, тут помощь ближе была. Раздавленного
подняли и понесли; нашлись помощники. Дом Козеля был шагах в тридцати. Раскольников
шел сзади, осторожно поддерживал голову и показывал дорогу.
– Сюда, сюда! На лестницу надо вверх головой вносить;
оборачивайте… вот так! Я заплачу, я поблагодарю, – бормотал он.
Катерина Ивановна, как и всегда, чуть только выпадала
свободная минута, тотчас же принималась ходить взад и вперед по своей маленькой
комнате, от окна до печки и обратно, плотно скрестив руки на груди, говоря сама
с собой и кашляя. В последнее время она стала все чаще и больше разговаривать с
своею старшей девочкой, десятилетнею Поленькой, которая хотя и многого еще не
понимала, но зато очень хорошо поняла, что нужна матери, и потому всегда
следила за ней своими большими умными глазками и всеми силами хитрила, чтобы
представиться все понимающею. В этот раз Поленька раздевала маленького брата,
которому весь день нездоровилось, чтоб уложить его спать. В ожидании, пока ему
переменят рубашку, которую предстояло ночью же вымыть, мальчик сидел на стуле
молча, с серьезною миной, прямо и недвижимо, с протянутыми вперед ножками, плотно
вместе сжатыми, пяточками к публике, а носками врозь. Он слушал, что говорила
мамаша с сестрицей, надув губки, выпучив глазки и не шевелясь, точь-в-точь как
обыкновенно должны сидеть все умные мальчики, когда их раздевают, чтоб идти
спать. Еще меньше его девочка, в совершенных лохмотьях, стояла у ширм и ждала
своей очереди. Дверь на лестницу была отворена, чтобы хоть сколько-нибудь
защититься от волн табачного дыма, врывавшихся из других комнат и поминутно
заставлявших долго и мучительно кашлять бедную чахоточную. Катерина Ивановна
как будто еще больше похудела в эту неделю, и красные пятна на щеках ее горели
еще ярче, чем прежде.
– Ты не поверишь, ты и вообразить себе не можешь, Поленька,
– говорила она, ходя по комнате, – до какой степени мы весело и пышно жили в
доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и вас всех погубит! Папаша был
статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один
какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы вас уж так и
считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора». Когда я… кхе! когда я…
кхе-кхе-кхе… о, треклятая жизнь! – вскрикнула она, отхаркивая мокроту и
схватившись за грудь, – когда я… ах, когда на последнем бале… у предводителя…
меня увидала княгиня Безземельная, – которая меня потом благословляла, когда я
выходила за твоего папашу, Поля, – то тотчас спросила: «Не та ли это милая
девица, которая с шалью танцевала при выпуске?..» (Прореху-то зашить надо; вот
взяла бы иглу да сейчас бы и заштопала, как я тебя учила, а то завтра… кхе!..
завтра… кхе-кхе-кхе!.. пуще разо-рвет! – крикнула она надрываясь…)… Тогда еще
из Петербурга только что приехал камер-юнкер князь Щегольской… протанцевал со
мной мазурку и на другой же день хотел приехать с предложением; но я сама
отблагодарила в лестных выражениях и сказала, что сердце мое принадлежит давно
другому. Этот другой был твой отец, Поля; папенька ужасно сердился… А вода
готова? Ну, давай рубашечку; а чулочки?.. Лида, – обратилась она к маленькой
дочери, – ты уж так, без рубашки, эту ночь поспи; как-нибудь… да чулочки выложи
подле… Заодно вымыть… Что этот лохмотник нейдет, пьяница! Рубашку заносил, как
обтирку какую-нибудь, изорвал всю… Все бы уж заодно, чтобы сряду двух ночей не
мучиться! Господи! Кхе-кхе-кхе-кхе! Опять! Что это? – вскрикнула она, взглянув
на толпу в сенях и на людей, протеснявшихся с какою-то ношей в ее комнату. –
Что это? Что это несут? Господи!
– Куда ж тут положить? – спрашивал полицейский, осматриваясь
кругом, когда уже втащили в комнату окровавленного и бесчувственного Мармеладова.
– На диван! Кладите прямо на диван, вот сюда головой, –
показывал Раскольников.
– Раздавили на улице! Пьяного! – крикнул кто-то из сеней.
Катерина Ивановна стояла вся бледная и трудно дышала. Дети
перепугались. Маленькая Лидочка вскрикнула, бросилась к Поленьке, обхватила ее
и вся затряслась.
Уложив Мармеладова, Раскольников бросился к Катерине
Ивановне:
– Ради бога, успокойтесь, не пугайтесь! – говорил он
скороговоркой, – он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он
очнется, я велел сюда нести… я у вас был, помните… Он очнется, я заплачу!
– Добился! – отчаянно вскрикнула Катерина Ивановна и
бросилась к мужу.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина не из тех,
которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась
подушка – о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать
его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои
дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
Раскольников уговорил меж тем кого-то сбегать за доктором.
Доктор, как оказалось, жил через дом.
