– Я послал за доктором, – твердил он Катерине Ивановне, – не
беспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце,
что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит, будьте
уверены… Что скажет доктор!
Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленном
стуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленный для
ночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самою
Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а
иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не
было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина
Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и
не по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье на
протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме. Она схватилась
было за таз, чтобы нести его по требованию Раскольникова, но чуть не упала с
ношей. Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и стал обмывать
залитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с болью
переводя дух и держась руками за грудь. Ей самой нужна была помощь.
Раскольников начал понимать, что он, может быть, плохо сделал, уговорив
перенести сюда раздавленного. Городовой тоже стоял в недоумении.
– Поля! – крикнула Катерина Ивановна, – беги к Соне, скорее.
Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб она
тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!
– Сто есь духу беги! – крикнул вдруг мальчик со стула и,
сказав это, погрузился опять в прежнее безмолвное прямое сиденье на стуле,
выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.
Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть было
негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался
выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато из
внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было
теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина
Ивановна пришла в исступление.
– Хоть бы умереть-то дали спокойно! – закричала она на всю
толпу, – что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдите
еще!.. И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!
Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. Катерины
Ивановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснились
обратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегда
замечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, и
от которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самое
искреннее чувство сожаления и участия.
За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и что
здесь не след беспокоить напрасно.
– Умирать-то не след! – крикнула Катерина Ивановна и уже
бросилась было растворить дверь, чтобы разразиться на них целым громом, но
столкнулась в дверях с самою г-жой Липпевехзель, которая только что успела
прослышать о несчастии и прибежала производить распорядок. Это была чрезвычайно
вздорная и беспорядочная немка.
– Ах, бог мой! – всплеснула она руками, – ваш муж пьян
лошадь изтопталь. В больниц его! Я хозяйка!
– Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что вы
говорите, – высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда
говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь не
могла отказать себе в этом удовольствии), – Амалия Людвиговна…
– Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смель
говориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!
– Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не
принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется
теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»),
то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу
понять, почему вам это название не нравится. Вы видите сами, что случилось с
Семеном Захаровичем; он умирает. Прошу вас сейчас запереть эту дверь и не
впускать сюда никого. Дайте хоть умереть спокойно! Иначе, уверяю вас, завтра же
поступок ваш будет известен самому генерал-губернатору. Князь знал меня еще в
девицах и очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много раз
благодетельствовал. Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей и
покровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуя
несчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогает
один великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого Семен
Захарович знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…
Все это произнесено было чрезвычайною скороговоркой, чем
дальше, тем быстрей, но кашель разом перервал красноречие Катерины Ивановны. В
эту минуту умирающий очнулся и простонал, и она побежала к нему. Больной открыл
глаза и, еще не узнавая и не понимая, стал вглядываться в стоявшего над ним
Раскольникова. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавилась
кровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно начал
обводить глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгим
взглядом, а из глаз ее текли слезы.
– Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! –
проговорила она в отчаянии. – Надо снять с него все верхнее платье! Повернись
немного, Семен Захарович, если можешь, – крикнула она ему.
Мармеладов узнал ее.
– Священника! – проговорил он хриплым голосом.
Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконной
раме и с отчаянием воскликнула:
– О, треклятая жизнь!
– Священника! – проговорил опять умирающий после минутного
молчания.
– Пошли-и-и! – крикнула на него Катерина Ивановна; он
послушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее глазами;
она опять воротилась к нему и стала у изголовья. Он несколько успокоился, но
ненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице),
дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленными
детски пристальными глазами.
– А… а… – указывал он на нее с беспокойством. Ему что-то
хотелось сказать.
– Чего еще? – крикнула Катерина Ивановна.
– Босенькая! Босенькая! – бормотал он, полоумным взглядом
указывая на босые ножки девочки.
– Молчи-и-и! – раздражительно крикнула Катерина Ивановна, –
сам знаешь, почему босенькая!
– Слава богу, доктор! – крикнул обрадованный Раскольников.
Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь с
недоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову и
с помощью Катерины Ивановны отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажил
грудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер
с правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце, было зловещее,
большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор нахмурился.
Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и тащило,
вертя, шагов тридцать по мостовой.
