– Удивительно, как он еще очнулся, – шепнул потихоньку
доктор Раскольникову.
– Что вы скажете? – спросил тот.
– Сейчас умрет.
– Неужели никакой надежды?
– Ни малейшей! При последнем издыхании… К тому же голова
очень опасно ранена… Гм. Пожалуй, можно кровь отворить… но это будет
бесполезно. Через пять или десять минут умрет непременно.
– Так уж отворите лучше кровь!
– Пожалуй… Впрочем, я вас предупреждаю, это будет совершенно
бесполезно.
В это время послышались еще шаги, толпа в сенях
раздвинулась, и на пороге появился священник с запасными дарами, седой
старичок. За ним ходил полицейский, еще с улицы. Доктор тотчас же уступил ему
место и обменялся с ним значительным взглядом. Раскольников упросил доктора
подождать хоть немножко. Тот пожал плечами и остался.
Все отступили. Исповедь длилась очень недолго. Умирающий
вряд ли хорошо понимал что-нибудь; произносить же мог только отрывистые,
неясные звуки. Катерина Ивановна взяла Лидочку, сняла со стула мальчика и,
отойдя в угол к печке, стала на колени, а детей поставила на колени перед
собой. Девочка только дрожала; мальчик же, стоя на голых коленочках, размеренно
подымал ручонку, крестился полным крестом и кланялся в землю, стукаясь лбом,
что, по-видимому, доставляло ему особенное удовольствие. Катерина Ивановна
закусывала губы и сдерживала слезы; она тоже молилась, изредка оправляя
рубашечку на ребенке и успев набросить на слишком обнаженные плечи девочки
косынку, которую достала с комода, не вставая с колен и молясь. Между тем двери
из внутренних комнат стали опять отворяться любопытными. В сенях же все плотнее
и плотнее стеснялись зрители, жильцы со всей лестницы, не переступая, впрочем,
за порог комнаты. Один только огарок освещал всю сцену.
В эту минуту из сеней, сквозь толпу, быстро протеснилась
Поленька, бегавшая за сестрой. Она вошла, едва переводя дух от скорого бега,
сняла с себя платок, отыскала глазами мать, подошла к ней и сказала: «Идет! на
улице встретила!» Мать пригнула ее на колени и поставила подле себя. Из толпы,
неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление в
этой комнате, среди нищеты, лохмотьев, смерти и отчаяния. Она была тоже в
лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и
правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позорно выдающеюся целью.
Соня остановилась в сенях у самого порога, но не переходила за порог и глядела
как потерянная, не сознавая, казалось, ничего, забыв о своем перекупленном из
четвертых рук шелковом, неприличном здесь, цветном платье с длиннейшим и
смешным хвостом, и необъятном кринолине, загородившем всю дверь, и о светлых
ботинках, и об омбрельке,
[36]
ненужной ночью, но которую она взяла с собой, и о
смешной соломенной круглой шляпке с ярким огненного цвета пером. Из-под этой
надетой мальчишески набекрень шляпки выглядывало худое, бледное и испуганное
личико с раскрытым ртом и с неподвижными от ужаса глазами. Соня была малого
роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с
замечательными голубыми глазами. Она пристально смотрела на постель, на
священника; она тоже задыхалась от скорой ходьбы. Наконец, шушуканье, некоторые
слова в толпе, вероятно, до нее долетели. Она потупилась, переступила шаг через
порог и стала в комнате, но опять-таки в самых дверях.
Исповедь и причащение кончились. Катерина Ивановна снова
подошла к постели мужа. Священник отступил и, уходя, обратился было сказать два
слова в напутствие и утешение Катерине Ивановне.
– А куда я этих-то дену? – резко и раздражительно перебила
она, указывая на малюток.
– Бог милостив; надейтесь на помощь всевышнего, – начал было
священник.
– Э-эх! Милостив, да не до нас!
– Это грех, грех, сударыня, – заметил священник, качая
головой.
– А это не грех? – крикнула Катерина Ивановна, показывая на
умирающего.
– Быть может, те, которые были невольною причиной,
согласятся вознаградить вас, хоть бы в потере доходов…
– Не понимаете вы меня! – раздражительно крикнула Катерина
Ивановна, махнув рукой. – Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный,
под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука была. Ведь
он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь
в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
– Простить бы надо в предсмертный час, а это грех, сударыня,
таковые чувства большой грех!
Катерина Ивановна суетилась около больного, она подавала ему
пить, обтирая пот и кровь с головы, оправляла подушки и разговаривала с
священником, изредка успевая оборотиться к нему, между делом. Теперь же она
вдруг набросилась на него почти в исступлении:
– Эх, батюшка! Слова да слова одни! Простить! Вот он пришел
бы сегодня пьяный, как бы не раздавили-то, рубашка-то на нем одна, вся
заношенная, да в лохмотьях, так он бы завалился дрыхнуть, а я бы до рассвета в
воде полоскалась, обноски бы его да детские мыла, да потом высушила бы за
окном, да тут же, как рассветет, и штопать бы села, – вот моя и ночь!.. Так
чего уж тут про прощение говорить! И то простила!
Глубокий, страшный кашель прервал ее слова. Она отхаркнулась
в платок и сунула его напоказ священнику, с болью придерживая другой рукою
грудь. Платок был весь в крови…
Священник поник головой и не сказал ничего.
Мармеладов был в последней агонии; он не отводил своих глаз
от лица Катерины Ивановны, склонившейся снова над ним. Ему все хотелось что-то
ей сказать; он было и начал, с усилием шевеля языком и неясно выговаривая
слова, но Катерина Ивановна, понявшая, что он хочет просить у ней прощения,
тотчас же повелительно крикнула на него:
– Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю, что хочешь сказать!.. – И
больной умолк; но в ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он
увидал Соню…
До сих пор он не замечал ее: она стояла в углу и в тени.
– Кто это? Кто это? – проговорил он вдруг хриплым
задыхающимся голосом, весь в тревоге, с ужасом указывая глазами на дверь, где
стояла дочь, и усиливаясь приподняться.
– Лежи! Лежи-и-и! – крикнула было Катерина Ивановна.
Но он с неестественным усилием успел опереться на руке. Он
дико и неподвижно смотрел некоторое время на дочь, как бы не узнавая ее. Да и
ни разу еще он не видал ее в таком костюме. Вдруг он узнал ее, приниженную,
убитую, расфранченную и стыдящуюся, смиренно ожидающую своей очереди проститься
с умирающим отцом. Бесконечное страдание изобразилось в лице его.
– Соня! Дочь! Прости! – крикнул он и хотел было протянуть к
ней руку, но, потеряв опору, сорвался и грохнулся с дивана, прямо лицом наземь;
бросились поднимать его, положили, но он уже отходил. Соня слабо вскрикнула,
подбежала, обняла его и так и замерла в этом объятии. Он умер у нее в руках.
