«А раба-то Родиона попросил, однако, помянуть, – мелькнуло
вдруг в его голове, – ну да это… на всякий случай!» – прибавил он, и сам тут же
засмеялся над своею мальчишескою выходкой. Он был в превосходнейшем
расположении духа.
Он легко отыскал Разумихина; в доме Починкова нового жильца
уже знали, и дворник тотчас указал ему дорогу. Уже с половины лестницы можно
было различить шум и оживленный говор большого собрания. Дверь на лестницу была
отворена настежь; слышались крики и споры. Комната Разумихина была довольно
большая, собрание же было человек в пятнадцать. Раскольников остановился в
прихожей. Тут, за перегородкой, две хозяйские служанки хлопотали около двух
больших самоваров, около бутылок, тарелок и блюд с пирогом и закусками,
принесенных с хозяйской кухни. Раскольников послал за Разумихиным. Тот прибежал
в восторге. С первого взгляда заметно было, что он необыкновенно много выпил, и
хотя Разумихин почти никогда не мог напиться допьяна, но на этот раз что-то
было заметно.
– Слушай, – поспешил Раскольников, – я пришел только
сказать, что ты заклад выиграл и что действительно никто не знает, что с ним
может случиться. Войти же я не могу: я так слаб, что сейчас упаду. И потому
здравствуй и прощай! А завтра ко мне приходи…
– Знаешь что, провожу я тебя домой! Уж когда ты сам
говоришь, что слаб, то…
– А гости? Кто этот курчавый, вот что сейчас сюда заглянул?
– Этот? А черт его знает! Дядин знакомый, должно быть, а
может, и сам пришел… С ними я оставлю дядю; это драгоценнейший человек; жаль,
что ты не можешь теперь познакомиться. А впрочем, черт с ними со всеми! Им
теперь не до меня, да и мне надо освежиться, потому, брат, ты кстати пришел;
еще две минуты, и я бы там подрался, ей-богу! Врут такую дичь… Ты представить
себе не можешь, до какой степени может изовраться, наконец, человек! Впрочем,
как не представить? Мы-то сами разве не врем? Да и пусть врут: зато потом врать
не будут… Посиди минутку, я приведу Зосимова.
Зосимов с какою-то даже жадностию накинулся на
Раскольникова; в нем заметно было какое-то особенное любопытство; скоро лицо
его прояснилось.
– Немедленно спать, – решил он, осмотрев, по возможности,
пациента, – а на ночь принять бы одну штучку. Примете? Я еще давеча заготовил…
порошочек один.
– Хоть два, – отвечал Раскольников.
Порошок был тут же принят.
– Это очень хорошо, что ты сам его поведешь, – заметил
Зосимов Разумихину, – что завтра будет, увидим, а сегодня очень даже недурно:
значительная перемена с давешнего. Век живи, век учись…
– Знаешь, что мне сейчас Зосимов шепнул, как мы выходили, –
брякнул Разумихин, только что они вышли на улицу. – Я, брат, тебе все прямо
скажу, потому что они дураки. Зосимов велел мне болтать с тобою дорогой и тебя
заставить болтать и потом ему рассказать, потому что у него идея… что ты…
сумасшедший или близок к тому. Вообрази ты это себе! Во-первых, ты втрое его
умнее, во-вторых, если ты не помешанный, так тебе наплевать на то, что у него
такая дичь в голове, а в-третьих, этот кусок мяса, и по специальности своей –
хирург, помешался теперь на душевных болезнях, а насчет тебя повернул его
окончательно сегодняшний разговор твой с Заметовым.
– Заметов все тебе рассказал?
– Все, и отлично сделал. Я теперь всю подноготную понял, и
Заметов понял… Ну да, одним словом, Родя… дело в том… Я теперь пьян капельку…
Но это ничего… дело в том, что эта мысль… понимаешь? действительно у них
наклевывалась… понимаешь? То есть они никто не смели ее вслух высказывать,
потому дичь нелепейшая, и особенно когда этого красильщика взяли, все это
лопнуло и погасло навеки. Но зачем же они дураки? Я тогда Заметова немного
поколотил, – это между нами, брат; пожалуйста, и намека не подавай, что знаешь;
я заметил, что он щекотлив; у Лавизы было, – но сегодня, сегодня все стало
ясно. Главное, этот Илья Петрович! Он тогда воспользовался твоим обмороком в
конторе, да и самому потом стыдно стало; я ведь знаю…
Раскольников жадно слушал. Разумихин спьяну пробалтывался.
– Я в обморок оттого тогда упал, что было душно и краской
масляною пахло, – сказал Раскольников.
– Еще объясняет! Да и не одна краска: воспаление весь месяц
приготовлялось; Зосимов-то налицо! А только как этот мальчишка теперь убит, так
ты себе представить не можешь! «Мизинца, говорит, этого человека не стою!»
Твоего то есть. У него иногда, брат, добрые чувства. Но урок, урок ему
сегодняшний в «Хрустальном дворце», это верх совершенства! Ведь ты его испугал
сначала, до судорог довел! Ты ведь почти заставил его опять убедиться во всей
этой безобразной бессмыслице и потом, вдруг, – язык ему выставил: «На, дескать,
что, взял!» Совершенство! Раздавлен, уничтожен теперь! Мастер ты, ей-богу, так
их и надо. Эх, не было меня там! Ждал он тебя теперь ужасно. Порфирий тоже
желает с тобой познакомиться…
– А… уж и этот… А в сумасшедшие-то меня почему записали?
– То есть не в сумасшедшие. Я, брат, кажется, слишком тебе
разболтался… Поразило, видишь ли, его давеча то, что тебя один только этот
пункт интересует; теперь ясно, почему интересует; зная все обстоятельства… и
как это тебя раздражило тогда и вместе с болезнью сплелось… Я, брат, пьян
немного, только черт его знает, у него какая-то есть своя идея… Я тебе говорю:
на душевных болезнях помешался. А только ты плюнь…
С полминуты оба помолчали.
– Слушай, Разумихин, – заговорил Раскольников, – я тебе хочу
сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои
деньги отдал… и, кроме того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если
б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно
существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи
меня… сейчас ведь и лестница…
– Что с тобой? Что с тобой? – спрашивал встревоженный
Разумихин.
– Голова немного кружится, только не в том дело, а в том,
что мне так грустно, так грустно! точно женщине… право! Смотри, это что?
Смотри! смотри!
– Что такое?
– Разве не видишь? Свет в моей комнате, видишь? В щель…
Они уже стояли перед последнею лестницей, рядом с хозяйкиною
дверью, и действительно заметно было снизу, что в каморке Раскольникова свет.
– Странно! Настасья, может быть, – заметил Разумихин.
– Никогда ее в это время у меня не бывает, да и спит она
давно, но… мне все равно! Прощай!
– Что ты? Да я провожу тебя, вместе войдем!
– Знаю, что вместе войдем, но мне хочется здесь пожать тебе
руку и здесь с тобой проститься. Ну, давай руку, прощай!
– Что с тобой, Родя?
– Ничего; пойдем; ты будешь свидетелем…
Они стали взбираться на лестницу, и у Разумихина мелькнула
мысль, что Зосимов-то, может быть, прав. «Эх! Расстроил я его моей болтовней!»
– пробормотал он про себя. Вдруг, подходя к двери, они услышали в комнате
голоса.
