– Довольно верное замечание, – ответил тот, – в этом смысле
действительно все мы, и весьма часто, почти как помешанные, с маленькою только
разницей, что «больные» несколько больше нашего помешаны, потому тут необходимо
различать черту. А гармонического человека, это правда, совсем почти нет; на
десятки, а может, и на многие сотни тысяч по одному встречается, да и то в
довольно слабых экземплярах…
При слове «помешанный», неосторожно вырвавшемся у
заболтавшегося на любимую тему Зосимова, все поморщились. Раскольников сидел,
как бы не обращая внимания, в задумчивости и с странною улыбкой на бледных
губах. Он что-то продолжал соображать.
– Ну, так что ж этот раздавленный? Я тебя перебил! – крикнул
поскорей Разумихин.
– Что? – как бы проснулся тот, – да… ну и запачкался в
крови, когда помогал его переносить в квартиру… Кстати, маменька, я одну
непростительную вещь вчера сделал; подлинно не в своем был уме. Я вчера все
деньги, которые вы мне прислали, отдал… его жене… на похороны. Теперь вдова,
чахоточная, жалкая женщина…. трое маленьких сирот, голодные… в доме пусто… и еще
одна дочь есть… Может быть, вы бы и сами отдали, кабы видели… Я, впрочем, права
не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались.
Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь, не то: «Crevez, chiens, si vous
n’ êtes pas contents!»
[39]
– Он рассмеялся. – Так ли, Дуня?
– Нет, не так, – ответила Дуня.
– Ба! да и ты… с намерениями! – пробормотал он, посмотрев на
нее чуть не с ненавистью и насмешливо улыбнувшись. – Я бы должен был это
сообразить… Что ж, и похвально; тебе же лучше… и дойдешь до такой черты, что не
перешагнешь ее – несчастна будешь, а перешагнешь, – может, еще несчастнее
будешь… А впрочем, все это вздор! – прибавил он раздражительно, досадуя на свое
невольное увлечение. – Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения
прошу, – заключил он резко и отрывисто.
– Полно, Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все
прекрасно! – сказала обрадованная мать.
– Не будьте уверены, – ответил он, скривив рот в улыбке.
Последовало молчание. Что-то было напряженное во всем этом разговоре, и в
молчании, и в примирении, и в прощении, и все это чувствовали.
«А ведь точно они боятся меня», – подумал сам про себя
Раскольников, исподлобья глядя на мать и сестру. Пульхерия Александровна
действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
«Заочно, кажется, так ведь любил их», – промелькнуло в его
голове.
– Знаешь, Родя, Марфа Петровна умерла! – вдруг выскочила
Пульхерия Александровна.
– Какая это Марфа Петровна?
– Ах, боже мой, да Марфа Петровна, Свидригайлова! Я еще так
много об ней писала тебе.
– А-а-а, да, помню… так умерла? Ах, в самом деле? – вдруг
встрепенулся он, точно проснувшись. – Неужели умерла? Отчего же?
– Представь себе, скоропостижно! – заторопилась Пульхерия
Александровна, ободренная его любопытством, – и как раз в то самое время, как я
тебе письмо тогда отправила, в тот самый даже день! Вообрази, этот ужасный
человек, кажется, и был причиной ее смерти. Говорят, он ее ужасно избил!
– Разве они так жили? – спросил он, обращаясь к сестре.
– Нет, напротив даже. С ней он всегда был очень терпелив,
даже вежлив. Во многих случаях даже слишком был снисходителен к ее характеру,
целые семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.
– Стало быть, он вовсе не так ужасен, коли семь лет
крепился? Ты, Дунечка, кажется, его оправдываешь?
– Нет, нет, это ужасный человек! Ужаснее я ничего и
представить не могу, – чуть не с содроганием ответила Дуня, нахмурила брови и
задумалась.
– Случилось это у них утром, – продолжала, торопясь,
Пульхерия Александровна. – После того она тотчас же приказала заложить лошадей,
чтоб сейчас же после обеда и ехать в город, потому что она всегда в таких
случаях в город ездила; кушала за обедом, говорят, с большим аппетитом…
– Избитая-то?
– …У ней, впрочем, и всегда была эта… привычка, и как только
пообедала, чтобы не запоздать ехать, тотчас же отправилась в купальню… Видишь,
она как-то там лечилась купаньем; у них там ключ холодный есть, и она купалась
в нем регулярно каждый день, и как только вошла в воду, вдруг с ней удар!
– Еще бы! – сказал Зосимов.
– И больно он ее избил?
– Ведь это все равно, – отозвалась Дуня.
– Гм! А впрочем, охота вам, маменька, о таком вздоре
рассказывать, – раздражительно и как бы нечаянно проговорил вдруг Раскольников.
– Ах, друг мой, да я не знала, о чем уж и заговорить, –
вырвалось у Пульхерии Александровны.
– Да что вы, боитесь, что ль, меня все? – сказал он с
искривившеюся улыбкою.
– Это действительно правда, – сказала Дуня, прямо и строго
смотря на брата. – Маменька, входя на лестницу, даже крестилась от страху.
Лицо его перекосилось как бы от судороги.
– Ах, что ты, Дуня! Не сердись, пожалуйста, Родя… Зачем ты,
Дуня! – заговорила в смущении Пульхерия Александровна, – это я, вправду, ехала
сюда, всю дорогу мечтала, в вагоне: как мы увидимся, как мы обо всем сообщим
друг другу… и так была счастлива, что и дороги не видала! Да что я! Я и теперь
счастлива… Напрасно ты, Дуня! Я уж тем только счастлива, что тебя вижу, Родя…
– Полноте, маменька, – с смущением пробормотал он, не глядя
на нее и сжав ее руку, – успеем наговориться!
Сказав это, он вдруг смутился и побледнел: опять одно
недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг
стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не
только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем
больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить. Впечатление этой
мучительной мысли было так сильно, что он, на мгновение, почти совсем забылся,
встал с места и, не глядя ни на кого, пошел вон из комнаты.
– Что ты? – крикнул Разумихин, хватая его за руку.
Он сел опять и стал молча осматриваться; все глядели на него
с недоумением.
– Да что вы все такие скучные! – вскрикнул он вдруг, совсем
неожиданно, – скажите что-нибудь! Что в самом деле так сидеть-то! Ну, говорите
же! Станем разговаривать… Собрались и молчим… Ну, что-нибудь!
– Слава богу! А я думала, с ним что-нибудь вчерашнее
начинается, – сказала, перекрестившись, Пульхерия Александровна.
– Чего ты, Родя? – недоверчиво спросила Авдотья Романовна.
– Так, ничего, одну штуку вспомнил, – отвечал он и вдруг
засмеялся.
