– Ну вот и славно! – сказал он Соне, возвращаясь к себе и
ясно посмотрев на нее, – упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так
ли? Ведь так?
Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее
лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался, весь рассказ
о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти…
– Господи, Дунечка! – заговорила тотчас же Пульхерия
Александровна, как вышли на улицу, – вот ведь теперь сама точно рада, что мы
ушли; легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду
радоваться!
– Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы
не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть
снисходительным, и многое, многое можно простить.
– А вот ты не была снисходительна! – горячо и ревниво
перебила тотчас же Пульхерия Александровна. – Знаешь, Дуня, смотрела я на вас
обоих, совершенный ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба вы
меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные…
Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас
вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
– Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.
– Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении!
Ну что, если Петр Петрович откажется? – неосторожно высказала вдруг бедная
Пульхерия Александровна.
– Так чего ж он будет стоить после того! – резко и
презрительно ответила Дунечка.
– Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, – заторопилась,
перебивая, Пульхерия Александровна, – он куда-то по делу спешил; пусть
пройдется, воздухом хоть подышит… ужас у него душно… а где тут воздухом-то
дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за
город!.. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли,
право… как толкаются… Этой девицы я тоже очень боюсь…
– Какой девицы, маменька?
– Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была…
– Чего же?
– Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь иль нет, как
вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит…
– Совсем ничего не сидит! – с досадой вскрикнула Дуня. – И
какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней
знаком, а теперь, как вошла, не узнал.
– Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь,
увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на
стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович
так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!
– Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали,
забыли, что ль? А я уверена, что она… прекрасная и что все это – вздор!
– Дай ей бог!
– А Петр Петрович негодный сплетник, – вдруг отрезала
Дунечка.
Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.
– Вот что, вот какое у меня до тебя дело… – сказал
Раскольников, отводя Разумихина к окошку…
– Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете… –
заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.
– Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не
помешаете… Я бы хотел вам еще два слова сказать… Вот что, – обратился он вдруг,
не докончив, точно сорвал, к Разумихину. – Ты ведь знаешь этого… Как его!..
Порфирия Петровича?
– Еще бы! Родственник. А что такое? – прибавил тот с
каким-то взрывом любопытства.
– Ведь он теперь это дело… ну, вот, по этому убийству… вот
вчера-то вы говорили?.. ведет?
– Да… ну? – Разумихин вдруг выпучил глаза.
– Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть,
так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила,
когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей пять-шесть,
но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали,
особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про
Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она
больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю,
что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь?
Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!
– Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! – крикнул в
каком-то необыкновенном волнении Разумихин. – Ну, как я рад! Да чего тут, идем
сейчас, два шага, наверно застанем!
– Пожалуй… идем…
– А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой
познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время… И вчера говорил.
Идем!.. Так ты знал старуху? То-то!.. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось!.. Ах
да… Софья Ивановна…
– Софья Семеновна, – поправил Раскольников. – Софья
Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший…
– Если вам теперь надо идти… – начала было Соня, совсем и не
посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.
– И пойдемте! – решил Раскольников, – я к вам зайду сегодня
же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?
Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал
ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.
– Не запираешь разве? – спросил Разумихин, сходя по лестнице
вслед за ними.
– Никогда!.. Впрочем, вот уж два года хочу все замок купить,
– прибавил он небрежно. – Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? –
обратился он, смеясь, к Соне.
На улице стали в воротах.
– Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали?
– спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему все хотелось
смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так удавалось…
– Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали…
– Поля? Ах да… Полечка! Это… маленькая… это ваша сестра? Так
я ей адрес дал?
– Да разве вы забыли?
– Нет… помню…
– А я об вас еще от покойника тогда же слышала… Только не
знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал… А теперь пришла… и как
узнала вчера вашу фамилию… то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где
живет?.. И не знала, что вы тоже от жильцов живете… Прощайте-с… Я Катерине
Ивановне…
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь,
торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь
поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться, наконец,
одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать,
вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда,
никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно
сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня
зайти, может, еще утром, может, сейчас!
