– Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! – бормотала
она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. –
Господи! Ко мне… в эту комнату… он увидит… о господи!
И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного
незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по
пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое,
Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот
прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова
Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно
оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня;
потом посмотрел на дом и заметил его. Все это сделано было в мгновение, на
ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и
как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня
пойдет сейчас куда-то к себе.
«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, – думал он,
припоминая лицо Сони… – надо узнать».
Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону
улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и
ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу.
Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов
пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел
за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.
Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего,
дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый
вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его
была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а
руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно
приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще
густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая
борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были
голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был
отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.
Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на
тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя
до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько
удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее
квартиру. «Ба! – пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней
по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула
в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом:
„Капернаумов портной“. „Ба!“ – повторил опять незнакомец, удивленный странным
совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести
одна от другой.
– Вы у Капернаумова стоите! – сказал он, смотря на Соню и
смеясь. – Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам
Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!
Соня посмотрела на него внимательно.
– Соседи, – продолжал он как-то особенно весело. – Я ведь всего
третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.
Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к
себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела…
Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном
состоянии.
– Это, брат, славно, – повторял он несколько раз, – и я рад!
Я рад!
«Да чему ты рад?» – думал про себя Раскольников.
– Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И… и…
давно это было? То есть давно ты был у ней?
«Экой ведь наивный дурак!»
– Когда?.. – приостановился Раскольников, припоминая, – да
дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить
теперь вещи иду, – подхватил он с какою-то торопливою и особенною заботой о
вещах, – ведь у меня опять всего только рубль серебром… из-за этого вчерашнего
проклятого бреду!
О бреде он произнес особенно внушительно.
– Ну да, да, да, – торопливо и неизвестно чему поддакивал
Разумихин, – так вот почему тебя тогда… поразило отчасти… а знаешь, ты и в
бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал!.. Ну да, да… Это ясно, все
теперь ясно.
«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот
человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему
я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»
– А застанем мы его? – спросил он вслух.
– Застанем, застанем, – торопился Разумихин. – Это, брат,
славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в
другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый,
только какой-то склад мыслей особенный… Недоверчив, скептик, циник… надувать
любит, то есть не надувать, а дурачить… Ну и материальный старый метод… А дело
знает, знает… Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в
котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой
познакомиться!
– Да с какой же стати очень-то?
– То есть не то чтобы… видишь, в последнее время, вот как ты
заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать… Ну, он слушал… и как
узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то
сказал: «Как жаль!» Я и заключил… то есть все это вместе, не одно ведь это;
вчера Заметов… Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как
домой-то шли… так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь…
– Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и
правда.
Он напряженно усмехнулся.
– Да… да… то есть тьфу, нет!.. Ну, да все, что я говорил (и
про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.
– Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! – крикнул
Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти
притворился.
– Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и
говорить даже…
– А коль стыдно, так и не говори!
Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и
Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, что Разумихин
сейчас говорил о Порфирии.
«Этому тоже надо Лазаря петь, – думал он, бледнея и с
постукивающим сердцем, – и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не
петь. Усиленно ничего не петь! Нет! усиленно было бы опять ненатурально… Ну, да
там как обернется… посмотрим… сейчас… хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка
сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо!..»
– В этом сером доме, – сказал Разумихин.
