«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у
этой ведьмы в квартире был… и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать,
с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че… хоть пропаду, да узнаю!»
– А знаешь что? – вдруг обратился он к Разумихину с
плутоватою улыбкой, – я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то
необыкновенном волнении состоишь? Правда?
– В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, –
передернуло Разумихина.
– Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так,
как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала.
Вскакивал ни с того ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший
леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно когда тебя пригласили
обедать, ты ужасно покраснел.
– Да ничего я; врешь!.. Ты про что это!
– Да что ты точно школьник юлишь! Фу черт, да он опять
покраснел!
– Какая ты свинья, однако ж!
– Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где
перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу… да и еще кой-кого…
– Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это…
Что ж это после этого, черт! – сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса.
– Что ты им расскажешь? Я, брат… Фу, какая же ты свинья!
– Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты
знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь
отчистил, а? Когда это бывало? Да ей-богу же, ты напомадился! Нагнись-ка!
– Свинья!!!
Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать
себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и
надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и
все еще хохочут в прихожей.
– Ни слова тут, или я тебя… размозжу! – прошептал в
бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.
V
Тот уже входил в комнаты. Он вошел с таким видом, как будто
изо всей силы сдерживался, чтобы не прыснуть как-нибудь со смеху. За ним, с
совершенно опрокинутою и свирепою физиономией, красный, как пион, долговязо и
неловко, вошел стыдящийся Разумихин. Лицо его и вся фигура действительно были в
эту минуту смешны и оправдывали смех Раскольникова. Раскольников, еще не
представленный, поклонился стоявшему посреди комнаты и вопросительно глядевшему
на них хозяину, протянул и пожал ему руку все еще с видимым чрезвычайным
усилием подавить свою веселость и, по крайней мере, хоть два-три слова
выговорить, чтоб отрекомендовать себя. Но едва только он успел принять
серьезный вид и что-то пробормотать – вдруг, как бы невольно, взглянул опять на
Разумихина и тут уже не мог выдержать: подавленный смех прорвался тем
неудержимее, чем сильнее до сих пор сдерживался. Необыкновенная свирепость, с
которою принимал этот «задушевный» смех Разумихин, придавала всей этой сцене
вид самой искренней веселости и, главное, натуральности. Разумихин, как
нарочно, еще помог делу.
– Фу черт! – заревел он, махнув рукой, и как раз ударил ее
об маленький круглый столик, на котором стоял допитый стакан чаю. Все полетело
и зазвенело.
– Да зачем же стулья-то ломать, господа, казне ведь убыток!
– весело закричал Порфирий Петрович.
Сцена представлялась таким образом: Раскольников
досмеивался, забыв свою руку в руке хозяина, но, зная мерку, выжидал мгновения
поскорее и натуральнее кончить. Разумихин, сконфуженный окончательно падением
столика и разбившимся стаканом, мрачно поглядел на осколки, плюнул и круто
повернул к окну, где и стал спиной к публике, с страшно нахмуренным лицом,
смотря в окно и ничего не видя. Порфирий Петрович смеялся и желал смеяться, но
очевидно было, что ему надо объяснений. В углу на стуле сидел Заметов,
привставший при входе гостей и стоявший в ожидании, раздвинув в улыбку рот, но
с недоумением и даже как будто с недоверчивостью смотря на всю сцену, а на
Раскольникова даже с каким-то замешательством. Неожиданное присутствие Заметова
неприятно поразило Раскольникова.
«Это еще надо сообразить!» – подумал он.
– Извините, пожалуйста, – начал он, усиленно законфузившись,
– Раскольников…
– Помилуйте, очень приятно-с, да и приятно вы так вошли… Что
ж, он и здороваться уж не хочет? – кивнул Порфирий Петрович на Разумихина.
– Ей-богу, не знаю, чего он на меня взбесился. Я сказал ему
только дорогой, что он на Ромео похож, и… и доказал, и больше ничего, кажется,
не было.
– Свинья! – отозвался, не оборачиваясь, Разумихин.
– Значит, очень серьезные причины имел, чтобы за одно
словечко так рассердиться, – рассмеялся Порфирий.
– Ну, ты! следователь!.. Ну, да черт с вами со всеми! –
отрезал Разумихин и вдруг, рассмеявшись сам, с повеселевшим лицом, как ни в чем
не бывало, подошел к Порфирию Петровичу.
– Шабаш! Все дураки; к делу: вот приятель, Родион Романыч
Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце
малое до тебя имеет. Ба! Заметов! Ты здесь каким образом? Да разве вы знакомы?
Давно ль сошлись?
«Это что еще!» – тревожно подумал Раскольников.
Заметов как будто законфузился, но не очень.
– Вчера у тебя же познакомились, – сказал он развязно.
– Значит, от убытка бог избавил: на прошлой неделе ужасно
просил меня, чтобы как-нибудь тебе, Порфирий, отрекомендоваться, а вы и без
меня снюхались… Где у тебя табак?
Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма
чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту
пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с
плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно
выпукло закругленной на затылке. Пухлое, круглое и немного курносое лицо его
было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно
было бы даже и добродушное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким
водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому,
ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой,
имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное,
чем с первого взгляда можно было от нее ожидать.
Порфирий Петрович, как только услышал, что гость имеет до
него «дельце», тотчас же попросил его сесть на диван, сам уселся на другом
конце и уставился в гостя, в немедленном ожидании изложения дела, с тем
усиленным и уж слишком серьезным вниманием, которое даже тяготит и смущает с
первого раза, особенно по незнакомству, и особенно если то, что вы излагаете,
по собственному вашему мнению, далеко не в пропорции с таким необыкновенно
важным, оказываемым вам вниманием. Но Раскольников в коротких и связных словах,
ясно и точно изъяснил свое дело и собой остался доволен так, что даже успел
довольно хорошо осмотреть Порфирия. Порфирий Петрович тоже ни разу не свел с
него глаз во все время. Разумихин, поместившись напротив, за тем же столом,
горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с того
на другого и обратно, что уже выходило немного из мерки.
