«Дурак!» – ругнул про себя Раскольников.
– Вам следует подать объявление в полицию, – с самым деловым
видом отвечал Порфирий, – о том-с, что, известившись о таком-то происшествии,
то есть об этом убийстве, – вы просите, в свою очередь, уведомить следователя,
которому поручено дело, что такие-то вещи принадлежат вам и что вы желаете их
выкупить… или там… да вам, впрочем, напишут.
– То-то и дело, что я, в настоящую минуту, – как можно
больше постарался законфузиться Раскольников, – не совсем при деньгах… и даже
такой мелочи не могу… я, вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что эти
вещи мои, но что когда будут деньги…
– Это все равно-с, – ответил Порфирий Петрович, холодно
принимая разъяснение о финансах, – а впрочем, можно вам и прямо, если захотите,
написать ко мне, в том же смысле, что вот, известясь о том-то и объявляя о
таких-то моих вещах, прошу…
– Это ведь на простой бумаге? – поспешил перебить
Раскольников, опять интересуясь финансовой частью дела.
– О, на самой простейшей-с! – и вдруг Порфирий Петрович
как-то явно насмешливо посмотрел на него, прищурившись и как бы ему подмигнув.
Впрочем, это, может быть, только так показалось Раскольникову, потому что
продолжалось одно мгновение. По крайней мере, что-то такое было. Раскольников
побожился бы, что он ему подмигнул, черт знает для чего.
«Знает!» – промелькнуло в нем как молния.
– Извините, что такими пустяками беспокоил, – продолжал он,
несколько сбившись, – вещи мои стоят всего пять рублей, но они мне особенно
дороги, как память тех, от кого достались, и, признаюсь, я, как узнал, очень
испугался…
– То-то ты так вспорхнулся вчера, когда я Зосимову сболтнул,
что Порфирий закладчиков опрашивает! – ввернул Разумихин, с видимым намерением.
Это уже было невыносимо. Раскольников не вытерпел и злобно
сверкнул на него загоревшимися гневом черными своими глазами. Тотчас же и
опомнился.
– Ты, брат, кажется, надо мной подсмеиваешься? – обратился
он к нему с ловко выделанным раздражением. – Я согласен, что, может быть, уже
слишком забочусь об этакой дряни, на твои глаза; но нельзя же считать меня за
это ни эгоистом, ни жадным, и на мои глаза эти две ничтожные вещицы могут быть
вовсе не дрянь. Я тебе уже говорил сейчас, что эти серебряные часы, которым
грош цена, единственная вещь, что после отца осталась. Надо мной смейся, но ко
мне мать приехала, – повернулся он вдруг к Порфирию, – и если б она узнала, –
отвернулся он опять поскорей к Разумихину, стараясь особенно, чтобы задрожал
голос, – что эти часы пропали, то, клянусь, она была бы в отчаянии! Женщины!
– Да вовсе же нет! Я вовсе не в том смысле! Я совершенно
напротив! – кричал огорченный Разумихин.
«Хорошо ли? Натурально ли? Нe преувеличил ли? – трепетал про
себя Раскольников. – Зачем сказал: „женщины“?»
– А к вам матушка приехала? – осведомился для чего-то
Порфирий Петрович.
– Да.
– Когда же это-с?
– Вчера вечером.
Порфирий помолчал, как бы соображая.
– Вещи ваши ни в каком случае и не могли пропасть, –
спокойно и холодно продолжал он. – Ведь я уже давно вас здесь поджидаю.
И как ни в чем не бывало, он заботливо стал подставлять пепельницу
Разумихину, беспощадно сорившему на ковер папироской. Раскольников вздрогнул,
но Порфирий как будто и не глядел, все еще озабоченный папироской Разумихина.
– Что-о? Поджидал! Да ты разве знал, что и он там
закладывал? – крикнул Разумихин.
Порфирий Петрович прямо обратился к Раскольникову:
– Ваши обе вещи, кольцо и часы, были у ней под одну бумажку
завернуты, а на бумажке ваше имя карандашом четко обозначено, равно как и число
месяца, когда она их от вас получила…
– Как это вы так заметливы?.. – неловко усмехнулся было
Раскольников, особенно стараясь смотреть ему прямо в глаза: но не смог утерпеть
и вдруг прибавил: – Я потому так заметил сейчас, что, вероятно, очень много
было закладчиков… так что вам трудно было бы их всех помнить… А вы, напротив,
так отчетливо всех их помните, и… и…
«Глупо! Слабо! Зачем я это прибавил!»
– А почти все закладчики теперь уж известны, так что вы
только одни и не изволили пожаловать, – ответил Порфирий с чуть приметным
оттенком насмешливости.
– Я не совсем был здоров.
– И об этом слышал-с. Слышал даже, что уж очень были чем-то
расстроены. Вы и теперь как будто бледны?
– Совсем не бледен… напротив, совсем здоров! – грубо и
злобно отрезал Раскольников, вдруг переменяя тон. Злоба в нем накипала, и он не
мог подавить ее. «А в злобе-то и проговорюсь! – промелькнуло в нем опять. – А
зачем они меня мучают!..»
– Не совсем здоров! – подхватил Разумихин. – Эвона сморозил!
До вчерашнего дня чуть не без памяти бредил… Ну, веришь, Порфирий, сам едва на
ногах, а чуть только мы, я да Зосимов, вчера отвернулись – оделся и удрал
потихоньку и куролесил где-то чуть не до полночи, и это в совершеннейшем, я
тебе скажу, бреду, можешь ты это представить! Замечательнейший случай!
– И неужели в совершеннейшем бреду? Скажите пожалуйста! – с
каким-то бабьим жестом покачал головою Порфирий.
– Э, вздор! Не верьте! А впрочем, ведь вы и без того не
верите! – слишком уж со зла сорвалось у Раскольникова. Но Порфирий Петрович как
будто не расслышал этих странных слов.
– Да как же мог ты выйти, коли не в бреду? – разгорячился
вдруг Разумихин. – Зачем вышел? Для чего?.. И почему именно тайком? Ну был ли в
тебе тогда здравый смысл? Теперь, когда вся опасность прошла, я уж прямо тебе
говорю!
– Надоели они мне очень вчера, – обратился вдруг Раскольников
к Порфирию с нахально-вызывающею усмешкой, – я и убежал от них квартиру нанять,
чтоб они меня не сыскали, и денег кучу с собой захватил. Вон господин Заметов
видел деньги-то. А что, господин Заметов, умен я был вчера али в бреду,
разрешите-ка спор!
Он бы, кажется, так и задушил в эту минуту Заметова. Слишком
уж взгляд его и молчание ему не нравились.
– По-моему, вы говорили весьма разумно-с и даже хитро-с,
только раздражительны были уж слишком, – сухо заявил Заметов.
– А сегодня сказывал мне Никодим Фомич, – ввернул Порфирий
Петрович, – что встретил вас вчера уж очень поздно, в квартире одного,
раздавленного лошадьми, чиновника…
– Ну вот хоть бы этот чиновник! – подхватил Разумихин, – ну,
не сумасшедший ли был ты у чиновника? Последние деньги на похороны вдове отдал!
Ну, захотел помочь – дай пятнадцать, дай двадцать, ну да хоть три целковых себе
оставь, а то все двадцать пять так и отвалил!
– А может, я где-нибудь клад нашел, а ты не знаешь? Вот я
вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!.. Вы
извините, пожалуйста, – обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, – что
мы вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
