– Да какое вам до нее дело?
– Да так уж, по гуманности-с.
– У кого есть она, тот страдай, коль сознает ошибку. Это и
наказание ему, – опричь каторги.
– Ну, а действительно-то гениальные, – нахмурясь, спросил
Разумихин, – вот те-то, которым резать-то право дано, те так уж и должны не
страдать совсем, даже за кровь пролитую?
– Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни
запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда
обязательны для широкого сознания и глубокого сердца. Истинно великие люди, мне
кажется, должны ощущать на свете великую грусть, – прибавил он вдруг задумчиво,
даже не в тон разговора.
Он поднял глаза, вдумчиво посмотрел на всех, улыбнулся и
взял фуражку. Он был слишком спокоен сравнительно с тем, как вошел давеча, и
чувствовал это. Все встали.
– Ну-с, браните меня или нет, сердитесь иль нет, а я не могу
утерпеть, – заключил опять Порфирий Петрович, – позвольте еще вопросик один
(очень уж я вас беспокою-с!), одну только маленькую идейку хотел пропустить,
единственно только, чтобы не забыть-с…
– Хорошо, скажите вашу идейку, – серьезный и бледный стоял
перед ним в ожидании Раскольников.
– Ведь вот-с… право, не знаю, как бы удачнее выразиться…
идейка-то уж слишком игривенькая… психологическая-с… Ведь вот-с, когда вы вашу
статейку-то сочиняли, – ведь уж быть того не может, хе, хе! чтобы вы сами себя
не считали, – ну хоть на капельку, – тоже человеком «необыкновенным» и
говорящим новое слово, – в вашем то есть смысле-с… Ведь так-с?
– Очень может быть, – презрительно ответил Раскольников.
Разумихин сделал движение.
– А коль так-с, то неужели вы бы сами решились, – ну там,
ввиду житейских каких-нибудь неудач и стеснений или для споспешествования
как-нибудь всему человечеству, – перешагнуть через препятствие-то?.. Ну,
например, убить и ограбить?..
И он как-то вдруг опять подмигнул ему левым глазом и
рассмеялся неслышно, – точь-в-точь как давеча.
– Если б я и перешагнул, то уж, конечно бы, вам не сказал, –
с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.
– Нет-с, это ведь я так только интересуюсь, собственно для
уразумения вашей статьи, в литературном только одном отношении-с…
«Фу, как это явно и нагло!» – с отвращением подумал
Раскольников.
– Позвольте вам заметить, – отвечал он сухо, – что Магометом
иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы то ни было из подобных лиц,
следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о
том, как бы я поступил.
– Ну, полноте, кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не
считает? – с страшною фамильярностию произнес вдруг Порфирий. Даже в интонации
его голоса было на этот раз нечто уж особенно ясное.
– Уж не Наполеон ли какой будущий и нашу Алену Ивановну на
прошлой неделе топором укокошил? – брякнул вдруг из угла Заметов.
Раскольников молчал и пристально, твердо смотрел на
Порфирия. Разумихин мрачно нахмурился. Ему уж и прежде стало как будто что-то
казаться. Он гневно посмотрел кругом. Прошла минута мрачного молчания.
Раскольников повернулся уходить.
– Вы уж уходите! – ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно
любезно протягивая руку. – Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы
не имейте и сомнения. Так-таки и напишите, как я вам говорил. Да лучше всего
зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов
этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из
последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… – прибавил он
с добродушнейшим видом.
– Вы хотите меня официально допрашивать, со всею
обстановкой? – резко спросил Раскольников.
– Зачем же-с? Покамест это вовсе не требуется. Вы не так
поняли. Я, видите ли, не упускаю случая и… и со всеми закладчиками уже
разговаривал… от иных отбирал показания… а вы, как последний… Да вот, кстати
же! – вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, – кстати вспомнил, что ж
это я!.. – повернулся он к Разумихину, – вот ведь ты об этом Николашке мне
тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, – повернулся он к
Раскольникову, – что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку вот пришлось
обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице…
позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
– В восьмом, – отвечал Раскольников, неприятно почувствовав
в ту же секунду, что мог бы этого и не говорить.
– Так проходя-то в восьмом часу-с, по лестнице-то, не видали
ль хоть вы, во втором-то этаже, в квартире-то отворенной – помните? двух
работников или хоть одного из них? Они красили там, не заметили ли? Это очень,
очень важно для них!..
– Красильщиков? Нет, не видал… – медленно и как бы роясь в
воспоминаниях отвечал Раскольников, в тот же миг напрягаясь всем существом
своим и замирая от муки поскорей бы отгадать, в чем именно ловушка, и не
просмотреть бы чего? – Нет, не видал, да и квартиры такой, отпертой, что-то не
заметил… а вот в четвертом этаже (он уже вполне овладел ловушкой и
торжествовал) – так помню, что чиновник один переезжал из квартиры… напротив
Алены Ивановны… помню… это я ясно помню… солдаты диван какой-то выносили и меня
к стене прижали… а красильщиков – нет, не помню, чтобы красильщики были… да и
квартиры отпертой нигде, кажется, не было. Да: не было…
– Да ты что же! – крикнул вдруг Разумихин, как бы
опомнившись и сообразив, – да ведь красильщики мазали в самый день убийства, а
ведь он за три дня там был? Ты что спрашиваешь-то?
– Фу! перемешал! – хлопнул себя по лбу Порфирий. – Черт
возьми, у меня с этим делом ум за разум заходит! – обратился он, как бы даже
извиняясь, к Раскольникову, – нам ведь так бы важно узнать, не видал ли кто их,
в восьмом часу, в квартире-то, что мне и вообразись сейчас, что вы тоже могли
бы сказать… совсем перемешал!
– Так надо быть внимательнее, – угрюмо заметил Разумихин.
Последние слова были сказаны уже в передней. Порфирий
Петрович проводил их до самой двери чрезвычайно любезно. Оба вышли мрачные и
хмурые на улицу и несколько шагов не говорили ни слова. Раскольников глубоко
перевел дыхание…
VI
– …Не верю! Не могу верить! – повторял озадаченный
Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова. Они
подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно
поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора,
смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об
этом ясно.
– Не верь! – отвечал Раскольников с холодною и небрежною
усмешкой, – ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я взвешивал каждое
слово.
