Волосы его были смочены потом, вздрагивавшие губы запеклись,
неподвижный взгляд был устремлен в потолок.
«Мать, сестра, как любил я их! Отчего теперь я их ненавижу?
Да, я их ненавижу, физически ненавижу, подле себя не могу выносить… Давеча я
подошел и поцеловал мать, я помню… Обнимать и думать, что если б она узнала,
то… разве сказать ей тогда? От меня это станется!.. Гм! она должна быть такая
же, как и я, – прибавил он, думая с усилием, как будто борясь с охватывавшим
его бредом. – О, как я ненавижу теперь старушонку! Кажется бы, другой раз убил,
если б очнулась! Бедная Лизавета! Зачем она тут подвернулась!.. Странно, однако
ж, почему я об ней почти и не думаю, точно и не убивал?.. Лизавета! Соня!
Бедные, кроткие, с глазами кроткими… Милые!.. Зачем они не плачут? Зачем они не
стонут?.. Они всё отдают… глядят кротко и тихо… Соня, Соня! Тихая Соня!..»
Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как
мог он очутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная
луна светлела все ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Люди
толпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам, другие
гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шел грустный и
озабоченный; он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением,
что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно – он позабыл. Вдруг он
остановился и увидел, что на другой стороне улицы, на тротуаре, стоит человек и
машет ему рукой. Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся
и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида,
что звал его. «Да полно, звал ли он?» – подумал Раскольников, однако ж стал
догонять. Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и – испугался: это был
давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел
издали; сердце его стукало; повернули в переулок, – тот все не оборачивался.
«Знает ли он, что я за ним иду?» – думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота
одного большого дома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть:
не оглянется ли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и
уже выходя во двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему.
Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе мещанина уж не было.
Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу. Раскольников бросился за
ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные
шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно в первом этаже:
грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; вот и второй этаж.
Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали… Как же он не узнал
тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: «стало быть, он остановился или
где-нибудь спрятался». Вот и третий этаж; идти ли дальше? И какая там тишина,
даже страшно… Но он пошел. Шум его собственных шагов его пугал и тревожил.
Боже, как темно! Мещанин, верно, тут где-нибудь притаился в углу. А! квартира
отворена настежь на лестницу; он подумал и вошел. В передней было очень темно и
пусто, ни души, как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в
гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; все тут по-прежнему:
стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный, круглый,
медно-красный месяц глядел прямо в окна. «Это от месяца такая тишина, – подумал
Раскольников, – он, верно, теперь загадку загадывает». Он стоял и ждал, долго
ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно
становилось. И все тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто
сломали лучинку, и все опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета
ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту в углу, между
маленьким шкафом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. «Зачем
тут салоп? – подумал он, – ведь его прежде не было…» Он подошел потихоньку и
догадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел он рукою
салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся
скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это
была она. Он постоял над ней: «боится!» – подумал он, тихонько высвободил из
петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не
шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал
ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к
полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и
смеялась, – так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб
он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась
и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей
силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из
спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от
хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице
отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз – всё люди, голова с
головой, все смотрят, – но все притаились и ждут, молчат!.. Сердце его
стеснилось, ноги не движутся, приросли… Он хотел вскрикнуть и – проснулся.
Он тяжело перевел дыхание, – но странно, сон как будто все
еще продолжался: дверь его была отворена настежь, и на пороге стоял совсем
незнакомый ему человек и пристально его разглядывал.
Раскольников не успел еще совсем раскрыть глаза и мигом
закрыл их опять. Он лежал навзничь и не шевельнулся. «Сон это продолжается или
нет», – думал он и чуть-чуть, неприметно опять приподнял ресницы поглядеть:
незнакомый стоял на том же месте и продолжал в него вглядываться. Вдруг он
переступил осторожно через порог, бережно притворил за собой дверь, подошел к
столу, подождал с минуту, – все это время не спуская с него глаз, – и тихо, без
шуму, сел на стул подле дивана; шляпу поставил сбоку, на полу, а обеими руками
оперся на трость, опустив на руки подбородок. Видно было, что он приготовился
долго ждать. Сколько можно было разглядеть сквозь мигавшие ресницы, человек
этот был уже немолодой, плотный и с густою, светлою, почти белою бородой…
Прошло минут с десять. Было еще светло, но уже вечерело. В
комнате была совершенная тишина. Даже с лестницы не приносилось ни одного
звука. Только жужжала и билась какая-то большая муха, ударяясь с налета об
стекло. Наконец, это стало невыносимо: Раскольников вдруг приподнялся и сел на
диване.
– Ну, говорите, чего вам надо?
– А ведь я так и знал, что вы не спите, а только вид
показываете, – странно ответил незнакомый, спокойно рассмеявшись. – Аркадий
Иванович Свидригайлов, позвольте отрекомендоваться…
Часть четвертая
I
«Неужели это продолжение сна?» – подумалось еще раз
Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.
– Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! – проговорил он
наконец вслух, в недоумении.
Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.
