– Но вы действительно, действительно сумасшедший! – вскричал
Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. – Как смеете вы
так говорить!
– Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и
небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно,
совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще
глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без
всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы и
Авдотья Романовна. Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и
неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее
раскаяние, сердечно желаю, – не откупиться, не заплатить за неприятности, а
просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не
привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем
предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать всего
только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше.
Кроме того, я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а
следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны
тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина
Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны… Да
вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно.
Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и
спокоен.
– Прошу вас кончить, – сказал Раскольников. – Во всяком
случае, это непростительно дерзко.
– Нимало. После этого человек человеку на сем свете может
делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра,
из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер
и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и
тогда принять отказалась?
– Весьма может быть.
– Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и
будет. А только десять тысяч – прекрасная штука, при случае. Во всяком случае,
попрошу передать сказанное Авдотье Романовне.
– Нет, не передам.
– В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду
добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить.
– А если я передам, вы не будете добиваться свидания
личного?
– Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы
очень желал.
– Не надейтесь.
– Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся
поближе.
– Вы думаете, что мы сойдемся поближе?
– А почему ж бы и нет? – улыбнувшись, сказал Свидригайлов,
встал и взял шляпу, – я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и,
идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча
утром меня поразила…
– Где вы меня давеча утром видели? – с беспокойством спросил
Раскольников.
– Случайно-с… Мне все кажется, что в вас есть что-то к моему
подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю
Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой
Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь
лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и
на шаре с Бергом, может быть, полечу.
– Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие
отправитесь?
– В какое путешествие?
– Ну да в «вояж»-то этот… Вы ведь сами сказали.
– В вояж? Ах да!.. в самом деле, я вам говорил про вояж… Ну,
это вопрос обширный… А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! – прибавил
он и вдруг громко и коротко рассмеялся. – Я, может быть, вместо вояжа-то
женюсь; мне невесту сватают.
– Здесь?
– Да.
– Когда это вы успели?
– Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю.
Серьезно прошу. Ну, до свидания… ах да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион
Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех
тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до
смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и
деньги получить.
– Вы правду говорите?
– Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень
недалеко стою.
Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.
II
Было уж почти восемь часов; оба спешили к Бакалееву, чтоб
прийти раньше Лужина.
– Ну, кто ж это был? – спросил Разумихин, только что вышли
на улицу.
– Это был Свидригайлов, тот самый помещик, в доме которого
была обижена сестра, когда служила у них гувернанткой. Через его любовные
преследования она от них вышла, выгнанная его женой, Марфой Петровной. Эта
Марфа Петровна просила потом у Дуни прощения, а теперь вдруг умерла. Это про
нее давеча говорили. Не знаю почему, я этого человека очень боюсь. Он приехал
тотчас после похорон жены. Он очень странный и на что-то решился… Он как будто
что-то знает… От него надо Дуню оберегать… вот это я и хотел сказать тебе,
слышишь?
– Оберегать! Что ж он может против Авдотьи Романовны? Ну,
спасибо тебе, Родя, что мне так говоришь… Будем, будем оберегать!.. Где живет?
– Не знаю.
– Зачем не спросил? Эх, жаль! Впрочем, узнаю!
– Ты его видел? – спросил Раскольников после некоторого
молчания.
– Ну да, заметил; твердо заметил.
– Ты его точно видел? Ясно видел? – настаивал Раскольников.
– Ну да, ясно помню; из тысячи узнаю, я памятлив на лица.
Опять помолчали.
– Гм… то-то… – пробормотал Раскольников. – А то знаешь… мне
подумалось… мне все кажется… что это может быть и фантазия.
– Да про что ты? Я тебя не совсем хорошо понимаю.
– Вот вы все говорите, – продолжал Раскольников, скривив рот
в улыбку, – что я помешанный; мне и показалось теперь, что, может быть, я в
самом деле помешанный и только призрак видел!
– Да что ты это?
– А ведь кто знает! Может, я и впрямь помешанный, и все, что
во все эти дни было, все, может быть, так только, в воображении…
– Эх, Родя! Расстроили тебя опять!.. Да что он говорил, с
чем приходил?
Раскольников не отвечал, Разумихин подумал с минуту.
– Ну, слушай же мой отчет, – начал он. – Я к тебе заходил,
ты спал. Потом обедали, а потом я пошел к Порфирию. Заметов все у него. Я было
хотел начать, и ничего не вышло. Все не мог заговорить настоящим образом. Они
точно не понимают и понять не могут, но вовсе не конфузятся. Отвел я Порфирия к
окну и стал говорить, но опять отчего-то не так вышло: он смотрит в сторону, и
я смотрю в сторону. Я, наконец, поднес к его роже кулак и сказал, что размозжу
его, по-родственному. Он только посмотрел на меня. Я плюнул и ушел, вот и все.
Очень глупо. С Заметовым я ни слова. Только видишь: я думал, что подгадил, а
мне, сходя с лестницы, мысль одна пришла, так и осенила меня: из чего мы с
тобой хлопочем? Ведь если б тебе опасность была или там что-нибудь, ну,
конечно. А ведь тебе что! Ты тут ни при чем, так наплевать на них; мы же над
ними насмеемся потом, а я бы на твоем месте их еще мистифировать стал. Ведь как
им стыдно-то потом будет! Плюнь; потом и поколотить можно будет, а теперь
посмеемся!
