Соня молча смотрела на своего гостя, так внимательно и
бесцеремонно осматривавшего ее комнату, и даже начала, наконец, дрожать в
страхе, точно стояла перед судьей и решителем своей участи.
– Я поздно… Одиннадцать часов есть? – спросил он, все еще не
подымая на нее глаз.
– Есть, – пробормотала Соня. – Ах да, есть! – заторопилась
она вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, – сейчас у хозяев часы
пробили… и я сама слышала… Есть.
– Я к вам в последний раз пришел, – угрюмо продолжал
Раскольников, хотя и теперь был только в первый, – я, может быть, вас не увижу
больше…
– Вы… едете?
– Не знаю… всё завтра…
– Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? – дрогнул
голос у Сони.
– Не знаю. Всё завтра утром… Не в том дело: я пришел одно
слово сказать…
Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил, что
он сидит, а она все еще стоит перед ним.
– Что ж вы стоите? Сядьте, – проговорил он вдруг
переменившимся, тихим и ласковым голосом.
Она села. Он приветливо и почти с состраданием посмотрел на
нее с минуту.
– Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем
прозрачная. Пальцы, как у мертвой.
Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.
– Я и всегда такая была, – сказала она.
– Когда и дома жили?
– Да.
– Ну, да уж конечно! – произнес он отрывисто, и выражение
лица его и звук голоса опять вдруг переменились. Он еще раз огляделся кругом.
– Это вы от Капернаумова нанимаете?
– Да-с…
– Они там, за дверью?
– Да… У них тоже такая же комната.
– Все в одной?
– В одной-с.
– Я бы в вашей комнате по ночам боялся, – угрюмо заметил он.
– Хозяева очень хорошие, очень ласковые, – отвечала Соня,
все еще как бы не опомнившись и не сообразившись, – и вся мебель, и все… все
хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят…
– Это косноязычные-то?
– Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что
заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший
дворовый человек. А детей семь человек… и только старший один заикается, а
другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? – прибавила
она с некоторым удивлением.
– Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас
рассказал… И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и
про то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла.
Соня смутилась.
– Я его точно сегодня видела, – прошептала она нерешительно.
– Кого?
– Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу,
а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине
Ивановне…
– Вы гуляли?
– Да, – отрывисто прошептала Соня, опять смутившись и
потупившись.
– Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?
– Ах, нет, что вы, что вы это, нет! – с каким-то даже
испугом посмотрела на него Соня.
– Так вы ее любите?
– Ее? Да ка-а-ак же! – протянула Соня жалобно и с страданием
сложив вдруг руки. – Ах! вы ее… Если б вы только знали. Ведь она совсем как
ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была…
какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!
Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая и
ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно
было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить,
сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так
выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.
– Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так
что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах,
какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так
верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а
она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы
справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она
справедливая, справедливая!
– А с вами что будет?
Соня посмотрела вопросительно.
– Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было
на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что
будет?
– Не знаю, – грустно произнесла Соня.
– Они там останутся?
– Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка,
слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что
и сама ни минуты не останется.
– С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?
– Ах, нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем, – вдруг
опять взволновалась и даже раздражилась Соня, точь-в-точь как если бы
рассердилась канарейка или какая другая маленькая птичка. – Да и как же ей
быть? Ну как же, как же быть? – спрашивала она, горячась и волнуясь. – А
сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не заметили?
Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично было,
закуски были и всё… то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать
начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она все
надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег
займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет,
а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная
жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит
фантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегодня
моет, чистит, чинит, корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату
втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром
ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у
нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие
миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете… Тут же в
лавке так и заплакала, при купцах-то, что недостало… Ах, как было жалко
смотреть.
– Ну и понятно после того, что вы… так живете, – сказал с горькою
усмешкой Раскольников.
– А вам разве не жалко? Не жалко? – вскинулась опять Соня, –
ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы
все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на
прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила!
И сколько, сколько раз я это делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать было
больно!
