Соня даже руки ломала, говоря, от боли воспоминания.
– Это вы-то жестокая?
– Да я, я! Я пришла тогда, – продолжала она, плача, – а
покойник и говорит: «прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит,
прочти мне… вот книжка», – какая-то книжка у него, у Андрея Семеныча достал, у
Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки всё доставал. А я говорю:
«мне идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб
воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и
нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А Катерине
Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень,
очень ей понравились: «подари мне, говорит, их, Соня, пожалуйста». Пожалуйста
попросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать? Так: прежнее, счастливое
время только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то,
никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то
она никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут
вот попросила, – так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, «на что вам,
говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на что». Уж этого-то не надо было
бы ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжело-тяжело стало, что я
отказала, и так это было жалко смотреть… И не за воротнички тяжело, а за то,
что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, все
переделала, все эти прежние слова… Ох, я… да что!.. вам ведь все равно!
– Эту Лизавету торговку вы знали?
– Да… А вы разве знали? – с некоторым удивлением
переспросила Соня.
– Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, –
сказал Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.
– Ох, нет, нет, нет! – И Соня бессознательным жестом
схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.
– Да ведь это ж лучше, коль умрет.
– Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! – испуганно и
безотчетно повторяла она.
– А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?
– Ох, уж не знаю! – вскрикнула Соня почти в отчаянии и
схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой
мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.
– Ну, а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь,
заболеете и вас в больницу свезут, ну что тогда будет? – безжалостно настаивал
он.
– Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! – и лицо Сони
искривилось страшным испугом.
– Как не может быть? – продолжал Раскольников с жесткой
усмешкой, – не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею
гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить и об стену где-нибудь головой
стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу,
умрет, а дети…
– Ох, нет!.. Бог этого не попустит! – вырвалось, наконец, из
стесненной груди у Сони. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в
немой просьбе руки, точно от него все и зависело.
Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с
минуту. Соня стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске.
– А копить нельзя? На черный день откладывать? – спросил он,
вдруг останавливаясь перед ней.
– Нет, – прошептала Соня.
– Разумеется, нет! А пробовали? – прибавил он чуть не с
насмешкой.
– Пробовала.
– И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!
И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.
– Не каждый день получаете-то?
Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в
лицо.
– Нет, – прошептала она с мучительным усилием.
– С Полечкой, наверное, то же самое будет, – сказал он
вдруг.
– Нет! нет! Не может быть, нет! – как отчаянная, громко
вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. – Бог, бог такого ужаса не
допустит!..
– Других допускает же.
– Нет! нет! Ее бог защитит, бог!.. – повторяла она, не помня
себя.
– Да, может, и бога-то совсем нет, – с каким-то даже
злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.
Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали
судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то
сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала,
закрыв руками лицо.
– Вы говорите, у Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой
ум мешается, – проговорил он после некоторого молчания.
Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не
взглядывая на нее. Наконец, подошел к ней, глаза его сверкали. Он взял ее
обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был
сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро
наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него
отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел, как совсем
сумасшедший.
– Что вы, что вы это? Передо мной! – пробормотала она,
побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.
Он тотчас же встал.
– Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому
поклонился, – как-то дико произнес он и отошел к окну. – Слушай, – прибавил он,
воротившись к ней через минуту, – я давеча сказал одному обидчику, что он не
стоит одного твоего мизинца… и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив
ее рядом с тобою.
– Ах, что вы это им сказали! И при ней? – испуганно
вскрикнула Соня, – сидеть со мной! Честь! да ведь я… бесчестная, я великая,
великая грешница! Ах, что вы это сказали!
– Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое
страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, – прибавил он почти
восторженно, – а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и
предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи,
которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза
раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да
скажи же мне наконец, – проговорил он, почти в исступлении, – как этакой позор
и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами
совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо
головой в воду и разом покончить!
– А с ними-то что будет? – слабо спросила Соня,
страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись
его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.
Он все прочел в одном ее взгляде. Стало быть, действительно
у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно обдумывала она
в отчаянии, как бы разом покончить, и до того серьезно, что теперь почти и не
удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров
его и особенного взгляда его на ее позор она, конечно, тоже не заметила, и это
было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала
ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бы
могло, думал он, до сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И тут
только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и
эта жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием
об стену головою.
