Я уже упомянула, что Петр Петрович отправляется теперь в
Петербург. У него там большие дела, и он хочет открыть в Петербурге публичную
адвокатскую контору. Он давно уже занимается хождением по разным искам и тяжбам
и на днях только что выиграл одну значительную тяжбу. В Петербург же ему и
потому необходимо, что там у него одно значительное дело в сенате. Таким
образом, милый Родя, он и тебе может быть весьма полезен, даже во всем, и мы с
Дуней уже положили, что ты, даже с теперешнего же дня, мог бы определенно
начать свою будущую карьеру и считать участь свою уже ясно определившеюся. О,
если б это осуществилось! Это была бы такая выгода, что надо считать ее не
иначе как прямою к нам милостию вседержителя. Дуня только и мечтает об этом. Мы
уже рискнули сказать несколько слов на этот счет Петру Петровичу. Он выразился
осторожно и сказал, что, конечно, так как ему без секретаря обойтись нельзя,
то, разумеется, лучше платить жалованье родственнику, чем чужому, если только
тот окажется способным к должности (еще бы ты-то не оказался способен!), но тут
же выразил и сомнение, что университетские занятия твои не оставят тебе времени
для занятий в его конторе. На этот раз тем дело и кончилось, но Дуня ни о чем,
кроме этого, теперь и не думает. Она теперь, уже несколько дней, просто в
каком-то жару и составила уже целый проект о том, что впоследствии ты можешь
быть товарищем и даже компаньоном Петра Петровича по его тяжебным занятиям, тем
более что ты сам на юридическом факультете. Я, Родя, вполне с нею согласна и
разделяю все ее планы и надежды, видя в них полную вероятность; и, несмотря на
теперешнюю весьма объясняемую уклончивость Петра Петровича (потому что он тебя
еще не знает), Дуня твердо уверена, что достигнет всего своим добрым влиянием
на будущего своего мужа, и в этом она уверена. Уж, конечно, мы остереглись
проговориться Петру Петровичу хоть о чем-нибудь из этих дальнейших мечтаний
наших и, главное, о том, что ты будешь его компаньоном. Он человек
положительный и, пожалуй, принял бы очень сухо, так как все это показалось бы
ему одними только мечтаниями. Равным образом ни я, ни Дуня ни полслова еще не
говорили с ним о крепкой надежде нашей, что он поможет нам способствовать тебе
деньгами, пока ты в университете; потому не говорили, что, во-первых, это и
само собой сделается впоследствии, и он, наверно, без лишних слов, сам
предложит (еще бы он в этом-то отказал Дунечке), тем скорее, что ты и сам
можешь стать его правою рукой по конторе и получать эту помощь не в виде
благодеяния, а в виде заслуженного тобою жалованья. Так хочет устроить Дунечка,
и я с нею вполне согласна. Во-вторых же, потому не говорили, что мне особенно
хотелось поставить тебя с ним, при предстоящей теперешней встрече нашей, на
ровной ноге. Когда Дуня говорила ему о тебе с восторгом, он отвечал, что
всякого человека нужно сначала осмотреть самому, и поближе, чтоб о нем судить,
и что он сам предоставляет себе, познакомясь с тобой, составить о тебе свое
мнение. Знаешь что, бесценный мой Родя, мне кажется, по некоторым соображениям
(впрочем, отнюдь не относящимся к Петру Петровичу, а так, по некоторым моим
собственным, личным, даже, может быть, старушечьим, бабьим капризам), – мне
кажется, что я, может быть, лучше сделаю, если буду жить после их брака особо,
как и теперь живу, а не вместе с ними. Я уверена вполне, что он будет так
благороден и деликатен, что сам пригласит меня и предложит мне не разлучаться
более с дочерью, и если еще не говорил до сих пор, то, разумеется, потому что и
без слов так предполагается; но я откажусь. Я замечала в жизни не раз, что тещи
не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть
кому-нибудь даже в малейшую тягость, но и сама хочу быть вполне свободною,
покамест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка.
Если возможно, то поселюсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то приятное
я приберегла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень
скоро мы сойдемся все вместе опять и обнимемся все трое после почти трехлетней
разлуки! Уже наверное решено, что я и Дуня выезжаем в Петербург, когда именно,
не знаю, но, во всяком случае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю.
Все зависит от распоряжений Петра Петровича, который, как только осмотрится в
Петербурге, тотчас же и даст нам знать. Ему хочется, по некоторым расчетам, как
можно поспешить церемонией брака и даже, если возможно будет, сыграть свадьбу в
теперешний же мясоед, а если не удастся, по краткости срока, то тотчас же после
госпожинок. О, с каким счастьем прижму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в
волнении от радости свидания с тобой и сказала раз, в шутку, что уже из этого
одного пошла бы за Петра Петровича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не
приписывает, а велела только мне написать, что ей так много надо говорить с
тобой, так много, что теперь у ней и рука не поднимается взяться за перо,
потому что в нескольких строках ничего не напишешь, а только себя расстроишь;
велела же тебя обнять крепче и переслать тебе бессчетно поцелуев. Но, несмотря
на то что мы, может быть, очень скоро сами сойдемся лично, я все-таки тебе на
днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка
выходит за Петра Петровича, и мой кредит вдруг увеличился, и я наверно знаю,
что Афанасий Иванович поверит мне теперь в счет пенсиона даже до семидесяти
пяти рублей, так что я тебе, может быть, рублей двадцать пять или даже тридцать
пришлю. Прислала бы и больше, но боюсь за наши расходы дорожные; хотя Петр
Петрович был так добр, что взял на себя часть издержек по нашему проезду в
столицу, а именно сам вызвался, на свой счет, доставить нашу поклажу и большой
сундук (как-то у него там через знакомых), но все-таки нам надо рассчитывать и
на приезд в Петербург, в который нельзя показаться без гроша, хоть на первые
дни. Мы, впрочем, уже все рассчитали с Дунечкой до точности, и вышло, что
дорога возьмет немного. До железной дороги от нас всего только девяносто верст,
и мы уже на всякий случай сговорились с одним знакомым нам мужичком-извозчиком;
а там мы с Дунечкой преблагополучно прокатимся в третьем классе. Так что, может
быть, я тебе не двадцать пять, а, наверно, тридцать рублей изловчусь выслать.
Но довольно; два листа кругом уписала, и места уж больше не остается; целая
наша история; ну да и происшествий-то сколько накопилось! А теперь, бесценный
мой Родя, обнимаю тебя до близкого свидания нашего и благословляю тебя
материнским благословением моим. Люби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как
она тебя любит, и знай, что она тебя беспредельно, больше себя самой любит. Она
ангел, а ты, Родя, ты у нас все – вся надежда наша и все упование. Был бы
только ты счастлив, и мы будем счастливы. Молишься ли ты богу, Родя,
по-прежнему и веришь ли в благость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в
сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за
тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты
лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!
Прощай, или, лучше, до свидания! Обнимаю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.
Твоя до гроба
Пульхерия Раскольникова».
Почти все время, как читал Раскольников, с самого начала
письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно,
искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам. Он
прилег головой на свою тощую и затасканную подушку и думал, долго думал. Сильно
билось его сердце, и сильно волновались его мысли. Наконец ему стало душно и
тесно в этой желтой каморке, похожей на шкаф или на сундук. Взор и мысль
просили простору. Он схватил шляпу и вышел, на этот раз уже не опасаясь с
кем-нибудь встретиться на лестнице; забыл он об этом. Путь же взял он по
направлению к Васильевскому острову через В—й проспект, как будто торопясь туда
за делом, но, по обыкновению своему, шел, не замечая дороги, шепча про себя и
даже говоря вслух с собою, чем очень удивлял прохожих. Многие принимали его за
пьяного.
