– Батюшка, испейте, – шептал он, бросаясь к нему с графином,
– авось поможет… – Испуг и самое участие Порфирия Петровича были до того
натуральны, что Раскольников умолк и с диким любопытством стал его рассматривать.
Воды, впрочем, он не принял.
– Родион Романович! миленький! да вы этак себя с ума
сведете, уверяю вас, э-эх! А-х! Выпейте-ка! Да выпейте хоть немножечко!
Он таки заставил его взять стакан с водой в руки. Тот
машинально поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил на
стол.
– Да-с, припадочек у нас был-с! Этак вы опять, голубчик,
прежнюю болезнь себе возвратите, – закудахтал с дружественным участием Порфирий
Петрович, впрочем, все еще с каким-то растерявшимся видом. – Господи! Да как же
этак себя не беречь? Вот и Дмитрий Прокофьич ко мне вчера приходил, – согласен,
согласен-с, у меня характер язвительный, скверный, а они вот что из этого
вывели!.. Господи! Пришел вчера, после вас, мы обедали, говорил-говорил, я
только руки расставил: ну, думаю… ах ты, господи! От вас, что ли, он приходил?
Да садитесь же, батюшка, присядьте ради Христа!
– Нет, не от меня! Но я знал, что он к вам пошел и зачем
пошел, – резко ответил Раскольников.
– Знали?
– Знал. Ну что же из этого?
– Да то же, батюшка, Родион Романович, что я не такие еще
ваши подвиги знаю; обо всем известен-с! Ведь я знаю, как вы квартиру-то
нанимать ходили, под самую ночь, когда смерклось, да в колокольчик стали
звонить, да про кровь спрашивали, да работников и дворников с толку сбили. Ведь
и понимаю настроение-то ваше душевное, тогдашнее-то… да ведь все-таки этак вы
себя просто с ума сведете, ей-богу-с! Закружитесь! Негодование-то в вас уж
очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, сперва от судьбы, а
потом от квартальных, вот вы и мечетесь туда и сюда, чтобы, так сказать,
поскорее заговорить всех заставить и тем все разом покончить, потому что
надоели вам эти глупости и все подозрения эти. Ведь так? угадал-с
настроение-то?.. Только вы этак не только себя, да и Разумихина у меня
закружите; ведь слишком уже он добрый человек для этого, сами знаете. У вас-то
болезнь, а у него добродетель, болезнь-то и выходит к нему прилипчивая… Я вам,
батюшка, вот когда успокоитесь, расскажу… да садитесь же, батюшка, ради Христа!
Пожалуйста, отдохните, лица на вас нет; да присядьте же.
Раскольников сел, дрожь его проходила, и жар выступал во
всем теле. В глубоком изумлении, напряженно слушал он испуганного и дружески
ухаживавшего за ним Порфирия Петровича. Но он не верил ни единому его слову,
хотя ощущал какую-то странную наклонность поверить. Неожиданные слова Порфирия
о квартире совершенно его поразили. «Как же это, он, стало быть, знает про
квартиру-то? – подумалось ему вдруг, – и сам же мне и рассказывает!»
– Да-с, был такой почти точно случай, психологический, в
судебной практике нашей-с, болезненный такой случай-с, – продолжал
скороговоркой Порфирий. – Тоже наклепал один на себя убийство-с, да еще как
наклепал-то: целую галлюсинацию подвел, факты представил, обстоятельства
рассказал, спутал, сбил всех и каждого, а чего? Сам он, совершенно неумышленно,
отчасти, причиной убийства был, но только отчасти, и как узнал про то, что он
убийцам дал повод, затосковал, задурманился, стало ему представляться,
повихнулся совсем, да и уверил сам себя, что он-то и есть убийца! Да
правительствующий сенат, наконец, дело-то разобрал, и несчастный был оправдан и
под призрение отдан. Спасибо правительствующему сенату! Эх-ма, ай-ай-ай! Да
этак что же, батюшка? Этак можно и горячку нажить, когда уж этакие поползновения
нервы свои раздражать являются, по ночам в колокольчики ходить звонить да про
кровь расспрашивать! Эту ведь я психологию-то изучил всю на практике-с. Этак
ведь иногда человека из окна или с колокольни соскочить тянет, и ощущение-то
такое соблазнительное. Тоже и колокольчики-с… Болезнь, Родион Романович,
болезнь! Болезнию своей пренебрегать слишком начали-с. Посоветовались бы вы с
опытным медиком, а то что у вас этот толстый-то!.. Бред у вас! Это все у вас
просто в бреду одном делается!..
На мгновение все так и завертелось кругом Раскольникова.
«Неужели, неужели, – мелькало в нем, – он лжет и теперь?
Невозможно, невозможно!» – отталкивал он от себя эту мысль, чувствуя заранее,
до какой степени бешенства и ярости может она довести его, чувствуя, что от
бешенства с ума сойти может.
– Это было не в бреду, это было наяву! – вскричал он,
напрягая все силы своего рассудка проникнуть в игру Порфирия. – Наяву, наяву!
Слышите ли?
– Да, понимаю и слышу-с! Вы и вчера говорили, что не в
бреду, особенно даже напирали, что не в бреду! Все, что вы можете сказать,
понимаю-с! Э-эх!.. Да послушайте же, Родион Романович, благодетель вы мой, ну,
вот хоть бы это-то обстоятельство. Ведь вот будь вы действительно, на самом-то
деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы
вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это делали, а, напротив, в
полной памяти? Да еще особенно напирать, с упорством таким, особенным,
напирать, – ну могло ли быть, ну могло ли быть это, помилуйте? Да ведь
совершенно же напротив, по-моему. Ведь если б вы за собой что-либо чувствовали,
так вам именно следовало бы напирать: что непременно, дескать, в бреду! Так ли?
Ведь так?
Что-то лукавое послышалось в этом вопросе. Раскольников
отшатнулся к самой спинке дивана от наклонившегося к нему Порфирия и молча, в
упор, в недоумении его рассматривал.
– Али вот насчет господина Разумихина, насчет того то есть,
от себя ли он вчера приходил говорить или с вашего наущения? Да вам именно
должно бы говорить, что от себя приходил, и скрыть, что с вашего наущения! А
ведь вот вы не скрываете же! Вы именно упираете на то, что с вашего наущения!
Раскольников никогда не упирал на это. Холод прошел по спине
его.
– Вы все лжете, – проговорил он медленно и слабо, с
искривившимися в болезненную улыбку губами, – вы мне опять хотите показать, что
всю игру мою знаете, все ответы мои заранее знаете, – говорил он, сам почти
чувствуя, что уже не взвешивает как должно слов, – запугать меня хотите… или
просто смеетесь надо мной…
Он продолжал в упор смотреть на него, говоря это, и вдруг
опять беспредельная злоба блеснула в глазах его.
– Лжете вы все! – вскричал он. – Вы сами отлично знаете, что
самая лучшая увертка преступнику по возможности не скрывать, чего можно не
скрыть. Не верю я вам!
– Экой же вы вертун! – захихикал Порфирий, – да с вами,
батюшка, и не сладишь; мономания какая-то в вас засела. Так не верите мне? А я
вам скажу, что уж верите, уж на четверть аршина поверили, а я сделаю, что
поверите и на весь аршин, потому истинно вас люблю и искренно добра вам желаю.
Губы Раскольникова задрожали.
– Да-с, желаю-с, окончательно вам скажу-с, – продолжал он,
слегка, дружески, взявши за руку Раскольникова, немного повыше локтя, –
окончательно скажу-с: наблюдайте вашу болезнь. К тому же вот к вам и фамилия
теперь приехала; об ней-то попомните. Покоить вам и нежить их следует, а вы их
только пугаете…
