– А вы меня, Порфирий Петрович, извините насчет давешнего… я
погорячился, – начал было совершенно уже ободрившийся, до неотразимого желания
пофорсить, Раскольников.
– Ничего-с, ничего-с… – почти радостно подхватил Порфирий. –
Я и сам-то-с… Ядовитый характер у меня, каюсь, каюсь! Да вот мы увидимся-с.
Если бог приведет, так и очень и очень увидимся-с!..
– И окончательно познаем друг друга? – подхватил
Раскольников.
– И окончательно познаем друг друга, – поддакнул Порфирий Петрович
и, прищурившись, весьма серьезно посмотрел на него. – Теперь на именины-с?
– На похороны-с.
– Да бишь, на похороны! Здоровье-то свое берегите,
здоровье-то-с…
– А уж и не знаю, чего вам пожелать с своей стороны! –
подхватил Раскольников, уже начинавший спускаться с лестницы, но вдруг опять
оборачиваясь к Порфирию, – пожелал бы больших успехов, да ведь видите, какая
ваша должность комическая!
– Почему же комическая-с? – тотчас навострил уши Порфирий
Петрович, тоже повернувшийся было уйти.
– Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно
быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не
сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», –
ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете:
«Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!»
Ну, так как же после этого должность не комическая?
– Хе-хе-хе! А таки заметили, что я сказал сейчас Николаю,
что он «не свои слова говорит»?
– Как не заметить?
– Хе-хе! Остроумны, остроумны-с. Все-то замечаете! Настоящий
игривый ум-с! И самую-то комическую струну и зацепите… хе-хе! Это ведь у
Гоголя, из писателей, говорят, эта черта была в высшей-то степени?
– Да, у Гоголя.
– Да-с, у Гоголя-с… до приятнейшего свидания-с.
– До приятнейшего свидания…
Раскольников прошел прямо домой. Он до того был сбит и
спутан, что, уже придя домой и бросившись на диван, с четверть часа сидел,
только отдыхая и стараясь хоть сколько-нибудь собраться с мыслями. Про Николая
он и рассуждать не брался: он чувствовал, что поражен; что в признании Николая
есть что-то необъяснимое, удивительное, чего теперь ему не понять ни за что. Но
признание Николая был факт действительный. Последствия этого факта ему тотчас
же стали ясны: ложь не могла не обнаружиться, и тогда примутся опять за него.
Но, по крайней мере, до того времени он свободен и должен непременно что-нибудь
для себя сделать, потому что опасность неминуемая.
Но, однако ж, в какой степени? Положение начало выясняться.
Припоминая, вчерне, в общей связи, всю свою давешнюю сцену с Порфирием, он не
мог еще раз не содрогнуться от ужаса. Конечно, он не знал еще всех целей
Порфирия, не мог постигнуть всех давешних расчетов его. Но часть игры была
обнаружена, и, уж конечно, никто лучше его не мог понять, как страшен был для
него этот «ход» в игре Порфирия. Еще немного, и он мог выдать себя совершенно,
уже фактически. Зная болезненность его характера и, с первого взгляда, верно
схватив и проникнув его, Порфирий действовал хотя слишком решительно, но почти
наверное. Спору нет, Раскольников успел уже себя и давеча слишком
скомпрометировать, но до фактов все-таки еще не дошло; все еще это только
относительно. Но так ли, однако же, так ли он это все теперь понимает? Не
ошибается ли он? К какому именно результату клонил сегодня Порфирий?
Действительно ли было у него что-нибудь приготовлено сегодня? Да и что именно?
Действительно ли он ждал чего или нет? Как именно расстались бы они сегодня,
если бы не подошла неожиданная катастрофа, через Николая?
Порфирий почти всю игру свою показал; конечно, рискнул, но
показал, и (все казалось Раскольникову) если бы действительно у Порфирия было
что-нибудь более, то он показал бы и то. Что такое этот «сюрприз»? Насмешка,
что ли? Значило это что-нибудь или нет? Могло ли под этим скрываться хоть
что-нибудь похожее на факт, на положительное обвинение? Вчерашний человек? Куда
же он провалился? Где он был сегодня? Ведь если только есть что-нибудь у
Порфирия положительного, то уж, конечно, оно в связи со вчерашним человеком…
Он сидел на диване, свесив вниз голову, облокотясь на колени
и закрыв руками лицо. Нервная дрожь продолжалась еще во всем его теле. Наконец
он встал, взял фуражку, подумал и направился к дверям.
Ему как-то предчувствовалось, что, по крайней мере, на
сегодняшний день он почти наверное может считать себя безопасным. Вдруг в
сердце своем он ощутил почти радость: ему захотелось поскорее к Катерине
Ивановне. На похороны он, разумеется, опоздал, но на поминки поспеет, и там,
сейчас, он увидит Соню.
Он остановился, подумал, и болезненная улыбка выдавилась на
губах его.
– Сегодня! Сегодня! – повторил он про себя, – да, сегодня
же! Так должно…
Только что он хотел отворить дверь, как вдруг она стала
отворяться сама. Он задрожал и отскочил назад. Дверь отворялась медленно и
тихо, и вдруг показалась фигура – вчерашнего человека из-под земли.
Человек остановился на пороге, посмотрел молча на
Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же
фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он
смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул.
Недоставало только, чтоб он приложил при этом ладонь к щеке, а голову скривил
на сторону, чтоб уж совершенно походить на бабу.
– Что вам? – спросил помертвевший Раскольников.
Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли,
поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.
– Что вы? – вскричал Раскольников.
– Виноват, – тихо произнес человек.
– В чем?
– В злобных мыслях.
Оба смотрели друг на друга.
– Обидно стало. Как вы изволили тогда приходить, может, во
хмелю, и дворников в квартал звали, и про кровь спрашивали, обидно мне стало,
что втуне оставили и за пьяного вас почли. И так обидно, что сна решился. А
запомнивши адрес, мы вчера сюда приходили и спрашивали…
– Кто приходил? – перебил Раскольников, мгновенно начиная
припоминать.
– Я, то есть, вас обидел.
– Так вы из того дома?
– Да я там же, тогда же в воротах с ними стоял, али
запамятовали? Мы и рукомесло свое там имеем, искони. Скорняки мы, мещане, на
дом работу берем… а паче всего обидно стало…
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего
дня под воротами; он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще
несколько человек, стояли и женщины. Он припомнил один голос, предлагавший
вести его прямо в квартал. Лицо говорившего не мог он вспомнить и даже теперь
не признавал, но ему памятно было, что он даже что-то ответил ему тогда,
обернулся к нему…
