Так вот, стало быть, чем разрешился весь этот вчерашний
ужас. Всего ужаснее было подумать, что он действительно чуть не погиб, чуть не
погубил себя из-за такого ничтожного обстоятельства. Стало быть, кроме найма
квартиры и разговоров о крови, этот человек ничего не может рассказать. Стало
быть, и у Порфирия тоже нет ничего, ничего, кроме этого бреда, никаких фактов,
кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть,
если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, не
должны, не должны!), то… то что же могут с ним сделать? Чем же могут его
обличить окончательно, хоть и арестуют? И, стало быть, Порфирий только теперь,
только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.
– Это вы сказали сегодня Порфирию… о том, что я приходил? –
вскричал он, пораженный внезапною идеей.
– Какому Порфирию?
– Приставу следственных дел.
– Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.
– Сегодня?
– Перед вами за минуточку был. И все слышал, все, как он вас
истязал.
– Где? Что? Когда?
– Да тут же, у него за перегородкой, все время просидел.
– Как? Так это вы-то были сюрприз? Да как же это могло
случиться? Помилуйте!
– Видемши я, – начал мещанин, – что дворники с моих слов
идти не хотят, потому, говорят, уже поздно, а пожалуй, еще осерчает, что тем
часом не пришли, стало мне обидно, и сна решился, и стал узнавать. А разузнамши
вчера, сегодня пошел. Впервой пришел – его не было. Часом помедля пришел – не
приняли, в третий пришел – допустили. Стал я ему докладывать все, как было, и
стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, со
мной, разбойники, делаете? Знал бы я этакое дело, я б его с конвоем
потребовал!» Потом выбежал, какого-то позвал и стал с ним в углу говорить, а
потом опять ко мне и стал спрашивать и ругать. И много попрекал; а донес я ему
обо всем и говорил, что с моих вчерашних слов ничего вы не посмели мне отвечать
и что вы меня не признали. И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь,
и серчал, и бегал, а как об вас доложили, – ну, говорит, полезай за перегородку,
сиди пока, не шевелись, что бы ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня
запер; может, говорит, я тебя и спрошу. А как привели Николая, тут он меня,
после вас, и вывел: я тебя еще, говорит, потребую и еще спрашивать буду…
– А Николая при тебе спрашивал?
– Как вас вывел, и меня тотчас вывел, а Николая допрашивать
начал.
Мещанин остановился и вдруг опять положил поклон, коснувшись
перстом пола.
– За оговор и за злобу мою простите.
– Бог простит, – ответил Раскольников, и как только произнес
это, мещанин поклонился ему, но уже не земно, а в пояс, медленно повернулся и
вышел из комнаты. «Все о двух концах, теперь все о двух концах», – твердил
Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты.
«Теперь мы еще поборемся», – с злобною усмешкой проговорил
он, сходя с лестницы. Злоба же относилась к нему самому; он с презрением и
стыдом вспоминал о своем «малодушии».
Часть пятая
I
Утро, последовавшее за роковым для Петра Петровича
объяснением с Дунечкой и с Пульхерией Александровной, принесло свое
отрезвляющее действие и на Петра Петровича. Он, к величайшей своей
неприятности, принужден был мало-помалу принять за факт, совершившийся и
невозвратимый, то, что вчера еще казалось ему происшествием почти
фантастическим, и хотя и сбывшимся, но все-таки как будто еще невозможным.
Черный змей ужаленного самолюбия всю ночь сосал его сердце. Встав с постели,
Петр Петрович тотчас же посмотрелся в зеркало. Он опасался, не разлилась ли в
нем за ночь желчь? Однако с этой стороны все было, покамест, благополучно, и,
посмотрев на свой благородный, белый и немного ожиревший в последнее время
облик, Петр Петрович даже на мгновение утешился, в полнейшем убеждении сыскать
себе невесту где-нибудь в другом месте, да, пожалуй, еще и почище; но тотчас же
опомнился и энергически плюнул в сторону, чем вызвал молчаливую, но
саркастическую улыбку в молодом своем друге и сожителе Андрее Семеновиче
Лебезятникове. Улыбку эту Петр Петрович заметил и про себя тотчас же поставил
ее молодому своему другу на счет. Он уже много успел поставить ему в последнее
время на счет. Злоба его удвоилась, когда он вдруг сообразил, что не следовало
бы сообщать вчера о вчерашних результатах Андрею Семеновичу. Это была вторая
вчерашняя ошибка, сделанная им сгоряча, от излишней экспансивности, в раздражении…
Затем, во все это утро, как нарочно, следовала неприятность за неприятностью.
Даже в сенате ждала его какая-то неудача по делу, о котором он там хлопотал.
Особенно же раздражил его хозяин квартиры, нанятой им в видах скорой женитьбы и
отделываемой на собственный счет: этот хозяин, какой-то разбогатевший немецкий
ремесленник, ни за что не соглашался нарушить только что совершенный контракт и
требовал полной прописанной в контракте неустойки, несмотря на то, что Петр
Петрович возвращал ему квартиру почти заново отделанную. Точно так же и в
мебельном магазине ни за что не хотели возвратить ни одного рубля из задатка за
купленную, но еще не перевезенную в квартиру мебель. «Не нарочно же мне
жениться для мебели!» – скрежетал про себя Петр Петрович, и в то же время еще
раз мелькнула в нем отчаянная надежда: «Да неужели же в самом деле все это так
безвозвратно пропало и кончилось? Неужели нельзя еще раз попытаться?» Мысль о
Дунечке еще раз соблазнительно занозила его сердце. С мучением перенес он эту
минуту и уж, конечно, если бы можно было сейчас, одним только желанием,
умертвить Раскольникова, то Петр Петрович немедленно произнес бы это желание.
«Ошибка была еще, кроме того, и в том, что я им денег совсем
не давал, – думал он, грустно возвращаясь в каморку Лебезятникова, – и с чего,
черт возьми, я так ожидовел? Тут даже и расчета никакого не было! Я думал их в
черном теле попридержать и довести их, чтоб они на меня как на провидение
смотрели, а они вон!.. Тьфу!.. Нет, если б я выдал им за все это время, например,
тысячи полторы на приданое, да на подарки, на коробочки там разные,
несессеры,
[60]
сердолики, материи и на всю эту дрянь, от Кнопа,
[61]
да из
английского магазина, так было бы дело почище и… покрепче! Не так бы легко мне
теперь отказали! Это народ такого склада, что непременно почли бы за
обязанность возвратить в случае отказа и подарки и деньги; а возвращать-то было
бы тяжеленько и жалко! Да и совесть бы щекотала: как, дескать, так вдруг
прогнать человека, который до сих пор был так щедр и довольно деликатен?.. Гм!
Дал маху!» И, заскрежетав еще раз, Петр Петрович тут же назвал себя дураком –
про себя, разумеется.
