– Запись прерывается по техническим причинам, четырнадцать двадцать одна. Вы понимаете, сэр, что у нас нет ни малейшего основания вам верить?
Еще бы…
– Да, я это понимаю.
– Поставьте себя на мое место, заметьте – именно на мое, я не буду говорить в целом. Только что я едва ли не час был вынужден выслушивать густо пересыпанные ложью препирательства двух организаций, у каждой из которых в обязанности входит борьба с террористическими проявлениями – это при том, что дело очень скользкое. Некий Борух Михельсон, адвокат из Нью-Йорка, подал жалобу на то, что неизвестные лица ворвались к нему в дом, ударили по голове, пытали его электротоком, угрожали утопить. Потом в дом опять-таки без приглашения вошли сотрудники ФБР, но вместо того, чтобы освободить его и арестовать злодеев, стали угрожать ему оружием и требовать информации, при этом также пригрозив изнасиловать его. Один из сотрудников ФБР по его описанию, подозрительно похож на вас…
Мне это надоело.
– Разрешите, сэр. Что касается Боруха Михельсона – позвольте отметить, что я был в том доме, и не только был, но и помог мисс Эрнандес произвести арест вломившихся к нему в дом неизвестных. Эти неизвестные пробыли в офисе АТОГ около двух суток, а потом их увезли согласно предписанию, выданному федеральным судьей. Я не знаю, что написал в жалобе Михельсон, но сотрудники ФБР и АТОГ не только не угрожали сделать его женщиной, но и спасли от настоящих преступников, чему я был свидетелем.
– Что вы делали десятого сентября прошлого года? – внезапно спросил Дэвидсон.
– Не помню.
Я и правда не помнил. Тогда в Санкт-Петербурге был полный бардак, все готовились к переезду двора в Константинополь, шумели последние летние балы, и мало кто из дворян смог бы точно вспомнить, что он делал в этот день год назад.
– А я помню… Это было чертовски хорошее утро, господин Воронцов. Я проснулся, позавтракал диетическими хлопьями и молоком с пониженной жирностью, потому что проклятые врачи больше не разрешают мне есть нормальные хлопья и пить нормальное молоко, а не эту крашеную водицу. Потом я взял документы – с утра было несколько совещаний, а документы я всегда к ним готовлю с вечера – и поехал на работу, стараясь успеть, пока пробки не закупорят кольцевую. Приехав в министерство, я собрал специалистов, и мы начали думать относительно того, нельзя ли предъявить уголовные обвинения нескольким не чистым на руку дельцам, изрядно нагревшим руки на лихорадке доткомов
[48]
. А потом ко мне в кабинет ворвались полицейские, охранявшие меня, и заявили, что по Нью-Йорку нанесен удар. Помню, я тогда сильно разозлился и сказал – какой еще, ко всем чертям, удар, а они ответили – сэр, включите телевизор, и вы все увидите! Я включил – и мы увидели, как от «близнецов»
[49]
поднимаются столбы дыма, черт, это были такие столбы дыма, что они поднимались до самого неба. А потом сказали, что горит Пентагон и надо эвакуироваться ко всем чертям, пока террористы не нанесли удар по Белому дому, по Капитолию или, чего доброго, по атомной электростанции. Мы начали сматывать удочки на машинах, а многие в Нью-Йорке сматывались пешком. Это был настоящий исход, мистер Воронцов, исход из подвергшегося внезапной, жестокой и ничем не спровоцированной атаке города. Если вы думаете, что я выложил все это вам, чтобы вызвать в вас чувство стыда и желание сотрудничать, вы ошибаетесь. Кто-то сказал, что после 9/10 мы никогда не станем такими, как были прежде – и это так. Мы перерождаемся, господин Воронцов, и я вижу это своими собственными глазами, и не только вижу, но и перерождаюсь сам. Когда я учился в Гарвардской школе права, я думал, что права человека, права личности священны, и никакая государственная необходимость не может оправдать их нарушения. Сегодня я выслушиваю историю о том, как известного адвоката привязали к стулу и пытали током, чтобы получить ответ на заданные вопросы – и странным образом, во мне это не вызывает гнева и желания наказать негодяев. Мне не нравится то, во что я превратился, господин Воронцов, и мне не нравится то, во что превратилась наша страна. Но она, по моему мнению, все же имеет свои хорошие стороны, североамериканцы остаются североамериканцами. И одна из наших хороших сторон заключается в том, что мы не любим играть в тайные игры. Мы осуждаем тайные игры и тайную политику, и хотя есть люди, для которых это – жизнь, большинство североамериканцев не таковы, нам нужны простые, честные и понятные правила игры. Если вы действительно хотите нам помочь, господин Воронцов, я бы попросил вас выложить карты на стол. Если же нет – боюсь, я буду вынужден попросить вас немедленно покинуть мою страну. Справимся сами.
Как ни странно, когда я отправлялся сюда, никто не оговаривал, какую информацию я могу раскрывать, а какую – нет. Я просто дал в свое время стандартную подписку о неразглашении, и когда меня «принимали» в МИД, в числе прочего я дал еще одну расписку, более подробную. Но любое элитарное государство строится на том, что элита знает, что нужно делать, и делает это, и брать на каждый случай расписку о неразглашении – значит серьезно оскорбить дворянина. Теперь решение предстояло принять мне – какую часть информации следует выдать, какую приберечь и чем это может закончиться. Самый главный риск – я не был уверен в том, кто сидит передо мной и на какой стороне он играет. Наивные люди думают, что разведка знает все и про всех, но на самом деле это не так. Ни одной из российских разведслужб, например, так и не удалось точно установить, кто на самом деле был организатором событий 9/10 и что хотели этим сказать террористы, направляя огромный самолет на переполненное людьми здание. Любой террористический акт – это, прежде всего, вызов, и совершающий теракт террорист хочет что-то поведать всему миру. События 9/10 были страшны тем, что как раз мотив-то и не удалось установить. Что же касается версии, что это подстроили сами североамериканские власти, она не выдерживала никакой критики. За редким исключением американцы органически неспособны к тайной деятельности, и если кто-нибудь задумал бы такое, никакие расписки, никакое ограничение круга посвященных лиц не защитило бы информацию, как мешок не может защитить шило. Единственно, что мы знали точно – мы это не делали.
– Сэр, я бы хотел, чтобы диктофон оставался выключенным.
– Это возможно.
– Тогда я расскажу вам интересную и занимательную сказку. Есть такой сборник восточных сказок – «Тысяча и одна ночь», так вот эта сказка туда не вошла, потому что если рассказать ее даже взрослому человеку, он потом не сможет уснуть. Итак, в одном восточном государстве правил жестокий и коварный правитель, назовем его… ну, скажем, Халифом. И было у него два сына – старший и младший. Халиф не просто был жестоким – он залил страну кровью во время своего правления, и люди ненавидели его. Но Халиф был не только очень жестоким человеком, он был хитрым, циничным и дальновидным правителем. Так получилось, что в его государстве основой режима была армия, она его привела к власти – и она же его могла сбросить в любой момент, как он сам сбросил с трона своего предшественника. Он знал, что положение его весьма шаткое, он был вынужден поддерживать некое равновесие между армией, которая угнетает, и народом, который многочислен, но угнетен. В его стране было немало всякого добра, да и внешний враг ему не угрожал, потому что он вовремя заключил вассальный договор с могущественным и огромным, в десять раз большим, чем его страна, государством, и теперь мог быть спокоен за сохранность границ. Но вот в чем дело – он хотел лично решать судьбы мира, он не хотел просто жить и царствовать в той стране, которую милостиво дал ему Аллах, он хотел царствовать над половиной мира, а возможно, и над всем миром. И он хотел уцелеть сам и передать трон своему сыну, а это было сложно сделать, в его стране за последние сто лет ни один халиф не умер своей смертью, да и он сам восседал на троне, залитом кровью предыдущего тирана. К тому же он был умным человеком и понимал, что нельзя отправляться в поход, желая захватить мир, с армией, которая спаяна круговой порукой злодеяний, и народом, который ненавидит его. Ему нужна была опора. Ему нужно было, чтобы его не боялись, а боготворили, считали живым богом и шли за ним не по велению страха, а по голосу веры, веры искренней, мистической. Он понимал и то, что люди никогда не простят ему содеянного, а армия никогда не выступит в завоевательный поход, ибо грабить собственный народ сытнее и безопаснее, чем воевать с чужим. Он долго искал выход из ситуации и наконец нашел его.
