– Сами сорить будем? – хмыкнул Голодный.
– Нам сорить без надобности, до нас близко, и до Дикого Барона тоже, так что если неразумные увидят, что валашцам в городе хозяйничать не дали, – они сами нужные выводы сделают, – ответил Круглый. – И нам надо показать, что все разговоры про высокосвященного Берга – происки врагов, коварная ложь и все такое прочее. И что враги готовы на все, чтобы не дать честному священнослужителю вознести свой голос. С этим, надеюсь, все понятно?
– Куда уж понятый, – усмехнулся Злой. – Тем и живем.
7
Тихо на постоялом дворе, даже кони в конюшне спят. Кто-то в комнате похрапывает, Барат во сне говорить пытается, но тихо, не мешает никому. У окошка, пристроившись чуть сбоку, сидит Риф Белый, держа на коленях карабин, – часовой. Пусть мы здесь как купеческая охрана, но это не значит, что все в это поверят. Или не окажется так, что кому-то правда известна. Поэтому пост у нас до утра, по два часа смены.
А мне никак не спится, мысли одолели.
Вроде и война уже идет, а я от нее далеко. Понимаю, что так надо, что прав Круглый в главном – удастся нам до главного шпиона Орбеля добраться, получится не дать ему голоса в Совете покупать, получится отмыть от слухов пусть продажного, но нужного священника – это Орбелю Второму куда больше ущерба нанесет, чем если бы мы всем взводом в атаку неслись, стреляя и шашками размахивая. Но все равно – нет для моей мести здесь крови врага. Тогда, в Речном форте, я чувствовал себя так, как и должен – передо мной валашские мундиры, я вижу врага, я именно за этим шел наниматься в армию Дикого Барона, а не вот так, как сейчас.
Я вот Нигана укоряю, а сам ведь в глубине души с ним согласен, пожалуй. Где та грань, за которую даже ради мести заходить нельзя? Можно ли кровь родную разменивать на кровь невинную, пусть даже во имя большего блага? И насколько Вайм Рисский все же благо для этих земель и этих народов?
Да, прав был Злой, говоря о том, что не должны здешние земли быть разрозненными, не должны воевать друг с другом люди, на одном языке говорящие. Который век уже здесь режутся с остервенением, и гибель мира, случившаяся в Темные Времена, так ничему и не обучила. Но под чьей рукой эти земли должны объединиться? И сколько сам новый князь еще перережет?
Я в Вайме чую душу упырью, злобную, жадную до крови и страданий людских. Прав ли я, воюя на его стороне и вымащивая ему тропу к власти? Бесконечной власти, если получится столкнуть Орбеля и все земли под руку Вайма подвести. И ведь на самом деле не ради Большого Блага я стараюсь, а все же для себя, для семьи своей убитой.
И нужно ли это моим, ждущим меня на берегу Реки Времен? Клятву кровной мести я сам принял, а может, им нужен просто я? Вот если я сейчас бы взял да и прыгнул с этой колокольни – встретились бы мы там, у реки среди полей?
Нет, не думаю я так. Клятвы, данные на крови, должны исполняться. Не будет мне пути в свет, не будет мне желанной встречи, если я о клятве забуду, вольно ли принятой или невольно. Не может быть света для клятвопреступника. Как решил, так и должен идти. Только… только не должен переступить тот рубеж, который отделяет человека мстящего от бешеного пса, готового рвать каждого, кто встал на пути.
Кто страшный идет к моей семье? Кто к ним идет? Как его встретить, как остановить? Не я ли сам в зверя лютого превращаюсь?
Нет, не спится. Встал с койки, оделся, подпоясался ремнем с револьвером.
– Пойду подышу, – сказал Рифу.
Тот только кивнул, понял, мол.
Сначала думал просто во дворе постоять, да обнаружил, что там и места нет толком, все возами заставлено, и люди везде спят. Будешь тут топтаться, так кто-то нехорошее подумает, решит, что возле чужого добра отираешься. Не надо мне такого.
Через сторожку пропустили меня без вопросов. Сторож сидел тот же, что и днем, и похоже, что он просто меня запомнил. Кивнул и отпер засов, не сходя со своего места.
На улице было совсем темно, даже фонари, в этом месте редкие, ничего почти и не освещали. А вот в трактире напротив свет был и даже голоса оттуда доносились. Ну да, те, кто на базарах торгует, встают рано. И базар чуть не с рассветом открывается, и еще товар надо привезти да разложить, так что хочешь или не хочешь, а просыпайся. Для таких, скорее всего, трактир и открыт, сидят там, кофе или чай пьют. И свежей сдобой пахнет – пекари так и вовсе раньше всех встают, а многие вовсе в ночь на работу выходят. Свежий хлеб с утра лучше всего продается.
Зашел, толкнув дверь, – точно, угадал. Столы примерно на половине зала накрыты, сонный буфетчик – не тот, что меня вчера провожал, а другой, молодой совсем, – и сонный же подавальщик по залу сновали, расставляя чайники, кофейники и корзинки с булками. И народ в зале все больше солидный и степенный. Те, что похмельем маются, еще не проснулись, не их сейчас время. Разговор везде негромкий слышен, в дальнем углу посмеиваются над какой-то историей.
Я за ближний столик присел, попросил чаю и рогалики с маком, какие больно уж хорошо выглядели. Ждать совсем недолго пришлось, подавальщик, лет пятнадцати, белобрысый и конопатый, подлетел чертом, расставил все в момент, взяв плату и медную денежку чаевых, которую с довольным видом закинул в отдельный карман своего белого передника.
Чай был хороший, душистый, с травками полевыми, запах которых о степи напомнил. О степи, о семье, о жизни той, что уже никогда не вернется. От воспоминаний этих сперва слезы подперли, да так, что еле сдержал, а потом злобы волна накатила. Дыхание сперло, с минуту сидел, глаза зажмурив, даже не дышал почти, боялся, что со злости сорвусь сейчас, глупостей наделаю. Нет, рано мне пока думать про то, где та самая черта дозволенного проведена, далеко мне до нее. Ведь не только семья моя, ведь весь народ почти что извели под корень. Не надо мне таких мыслей ночных про то, что можно, а чего нельзя. Не ко мне эти вопросы, а сперва к тем, кто задумал нас всех истребить под корень, с женщинами, стариками да детишками. К тем, кто по семьям нашим, в форте оставшимся, из пушек стрелял. К тем, кто ребенка моего к двери кузни приколол. За все хочу спросить, за все.
Оставив и чай, и рогалики почти что нетронутыми, снова на улицу вышел. Встал у крыльца, вдохнул несколько раз так глубоко, что голова закружилась – вроде бы отпустило немного, руки дрожать перестали.
– Пройдусь, – сказал сам себе.
Может быть, до реки дойду, на воду сверху посмотрю, успокоюсь.
Из ворот постоялого двора уже какая-то телега с товаром выезжала, возница лошадь в поводу вел, а рядом с ним, похоже, купец мелкий или приказчик шагал – присадистый, широкозадый, лицо как блин, а на нем маленькие глазки у самого носа. Видать, хорошо зарабатывает и живет сытно, с голодухи такую морду не получишь.
Пропустил их, свернувших в сторону базара, а сам в противоположную побрел, не торопясь. У угла стены, что постоялый двор огораживала, стоит кто-то, стараясь в тени держаться. Ждет кого-то? Может быть. А что с этой стороны, когда на базар сейчас в другую? Что там, на той улице? Насколько я запомнил, там проезд грязный, да дальше лабазные дворы и спуски к реке. Тупик даже вроде бы.
