— К соседу. Я думаю, он должен помочь.
Как-никак влюблен.
— Да он на сто лет моложе тебя, — съязвила Сонька.
— Ну и что, а тебя — на двести. — Сонька старше
меня на девять месяцев и напоминаний об этом не выносит. Она сразу же замолчала
и всю дорогу до моего дома обиженно сопела, что дало мне возможность обдумать
мое обращение к Игорьку. Он был влюблен в меня с самого детства. Мы живем в
одном подъезде — я на втором этаже, он на пятом. Как правильно заметила Сонька,
был он моложе меня, потому долгие годы я просто не обращала на него внимания.
Но делать это было все труднее, потому что любовь его становилась все
настойчивее, точнее, не любовь, а молчаливое обожание. Он смотрел на меня
по-особенному, бродил следом и оставлял цветы у порога. В доме все добродушно
посмеивались, его мать в шутку называла меня «снохой». Я уехала учиться, но,
наведываясь в родной дом, по-прежнему видела под моим окном упитанного
мальчишку с веснушчатым лицом и оттопыренными ушами. Из армии он вернулся
рослым здоровяком, но уши остались прежними и способ выражать свою любовь тоже.
Потом в жизни Игорька и в наших отношениях произошли
разительные перемены.
Все началось с шелковой турецкой рубашки.
Когда он в нее вырядился, то при встрече со мной стал
смотреть мне прямо в глаза и при этом лихо улыбаться. Когда к рубашке
добавилась цепь на шее, начал здороваться, а когда возле нашего подъезда возник
белый «Мерседес», Игорек стал невероятно разговорчивым, то есть, обращаясь ко
мне, мог произнести слов пятнадцать, при этом почти не краснея. Однажды, в
состоянии опьянения, он даже решился зайти ко мне в гости, плакал пьяными
слезами на моей кухне и клялся в вечной любви. После чего мне пришлось
подняться к Вере Сергеевне, его матушке, и Игорек был выдворен по месту
жительства. Утром он пришел ко мне красный как рак и, пряча глаза, извинялся.
В результате этого случая наши отношения стали почти
дружеские.
Во дворе Игорька считали бандитом.
Подрастающее поколение с энтузиазмом намывало его
«Мерседес». Выло от счастья, когда Игорек, подъезжая, бросил им: «Здорово,
мужики!» О нем рассказывали истории, бабульки у подъезда поджимали губы при его
появлении, а родная матушка под горячую руку называла его «бандюгой».
В общем, если и был человек, способный помочь нам в нашей
дрянной ситуации, так это, видимо, Игорек.
— Вот что, ошибка природы, — сказала я Соньке,
когда мы входили в подъезд, — помалкивай, что бы я ему ни сказала. Лучше
всего притворись глухонемой.
— Ладно, — кивнула Сонька. — Только ты бы мне
сначала…
— Потом, — перебила я и надавила кнопку звонка
Игоречкиной квартиры.
Дверь открыла Вера Сергеевна.
— Здравствуйте, — дружно улыбнулись мы. —
Игорь дома?
— Дома, — сказала она, запуская нас в
прихожую, — спит. Явился под утро.
— А разбудить его нельзя? — заискивающе спросила
я. — Он нам очень нужен.
— Чего ж нельзя, можно. Вы в кухню проходите. Сейчас
чайку попьем.
Тут из спальни послышался сонный Гошкин голос:
— Ма, кто там?
— Маргарита из четвертой квартиры с подругой, тебя
спрашивают.
— Я сейчас, пусть подождет! — крикнул он и вскоре
появился в кухне с мокрыми зачесанными назад волосами и лихой улыбкой. На нем
были шорты и на шее золотая цепь толщиной с мою руку.
— Привет, — сказал он, садясь за стол. —
Какие люди пожаловали…
— Мы по делу, — сообщила я, пленительно улыбаясь,
по крайней мере, я старалась улыбаться подобным образом. — Помощь твоя
нужна.
— Машину угнали? — деловито поинтересовался он.
— Откуда у нас машина? — удивилась я. — Такая
вещь с нами приключилась, даже не знаю, как начать. — Тут я на Веру
Сергеевну покосилась, та была женщиной с пониманием и незамедлительно
удалилась, хоть и выглядела при этом слегка недовольной.
— Начинай сначала, — усмехнулся Гоша, хрустко
раздавив кулаком грецкий орех. Во мне созрела убежденность, что он нас спасет.
— Ладно, — вздохнула я, — дело такое…
И стала излагать. По мере моего изложения лица Соньки и
Игорька менялись, сначала они слегка вытянулись, потом обеспокоенно
нахмурились, а затем и вовсе стали выглядеть очумелыми. Сонька, естественно, в
своих эмоциях заметно опережала Игорька. Тут надо пояснить, что с историей,
происшедшей с нами, я поступила весьма художественно, то есть несколько, а если
быть точнее, весьма существенно отступила от правды. О моем личном присутствии
при захоронении и речи не было. Из моего рассказа выходило следующее: покойный
Максимыч 29 апреля ночью видел двух мужчин, которые подозрительно вели себя на
кладбище. Утром, движимые любопытством, мы обследовали свежевырытую яму и на
дне ее обнаружили медальон: в овале две сплетенные змеи. Далее следовал рассказ
о гибели Максимыча, краже Славкой Сонькиного имущества и последующем Славкином
исчезновении.
К концу рассказа Гоша орехи не щелкал, сидел потупившись и
явно ощущал неловкость. Я с печалью поняла, что он вряд ли поможет нам, и
поздравила себя с тем, что разумно поостереглась рассказывать историю в ее
первозданном виде. Я замолчала, хлебнула остывшего чаю и уставилась на Гошу.
— И чего? — спросил он, явно туго соображая.
— Если из-за этой ямы погиб сосед и исчез Славка,
значит, в ней что-то было.
— Или кто-то, — влезла Сонька, долгое молчание
отрицательно сказалось на ее здоровье, она даже слегка посинела.
— Если Славка сказал, откуда у него медальон, значит,
Соньке надо ждать гостей.
— Почему мне? — испугалась та.
— Потому что медальон обнаружился у тебя, —
злорадно ответила я. Сонька заревела.
— Да, — Гоша покачал головой. — Вляпались вы.
Чё сунулись-то, зачем взяли?
— Как же не взять-то, Игоречек, — заблеяла
Сонька. — Ведь золото, а мы женщины бедные…
— А от меня вы чего хотите? — задал Гоша вполне
разумный вопрос.
— Хотим, чтобы ты нас спас, — ласково пояснила я,
считая, что это должно его воодушевить. — У тебя… большие связи, так вот,
не мог бы ты узнать, кому этот медальон интересен, и объяснить ему, что мы всей
этой истории — сбоку припека.
Гоша хмурил лоб и сопел.
