— Теперь и к ментам не пойдешь, — вздохнув,
заметила Сонька. — И так история полное дерьмо, а то, что сразу не
сигнализировали, они и вовсе не поймут.
— Это точно, — согласилась я, — Придется нам
его хоронить.
— На кладбище не поеду, — покачала она
головой, — хоть убей.
— Куда ж его тогда?
— Давай-ка прогуляемся, посмотрим.
После сорокаминутной прогулки решено было произвести
захоронение за амбаром.
От домов далеко, место неприметное, амбаром давно не
пользовались, через неделю могила крапивой зарастет. Опять же, наше копошение здесь
не будет в глаза бросаться ни с дороги, ни со стороны деревни, а в случае чего,
свое присутствие мы могли внятно объяснить: тут лежали старые доски, почему бы
не навести порядок и кое-что не распилить на дрова? Мы решили, что все это
очень умно, и, вооружившись лопатами, стали трудиться, то есть рыть яму. Дело,
как я уже отметила, нелегкое. К обеду смогли освоить в глубину не больше метра.
Измучились, оголодали, замаскировали свои труды досками и пошли в дом. Я
взглянула на часы:
— Мне ехать нужно, а то на работу опоздаю.
— Чего? — выпучила глаза Сонька. А я с ним
останусь?
Конечно, Сонька была права, и я это прекрасно понимала, а
про работу заговорила скорее из вредности.
— Не ори, позвоню, отпрошусь.
Сонька кивнула и стала собирать на стол.
— Хорошо хоть, в деревне ни души, — заметила она
тоскливо. Надо сказать, что для Куделихи это дело обычное. В лучшие времена в
ней насчитывалось девять домов, теперь семь. Располагалась деревня буквой Г,
три дома со стороны дороги, причем Сонькин крайний и слегка на отшибе, а через
речку еще четыре. Деревня эта вызывала мое уважение тем, что являлась родовым
гнездом Сонькиной бабушки с материнской стороны, женщины, безусловно, почтенной
и заслуживающей лучшей внучки. Впрочем, Сонька с этим, конечно, не согласилась
бы, я подозреваю, она всерьез верила в то, что является венцом природы. Вот от
этой самой бабушки Сонька и получила в наследство древний пятистенок, который
торжественно именовала дачей. Из местных жителей сохранились только двое:
вдовствующий пенсионер Максимыч, обладатель телефона, он жил за рекой, и
древняя бабулька Мария Степановна, прозванная Зайчихой, которая жила через дом
от Соньки. Сейчас Зайчиха отсутствовала: была вывезена в Москву на свадьбу к
правнуку. Обладатели остальных четырех домов презрительно именовались
«дачниками». Регулярно здесь появлялось только семейство Герасимовых, соседей
Максимыча. Сонькины соседи лет пять судились из-за бабкиного наследства, что
позволяло ему спокойно ветшать. Один из домов принадлежал какому-то музыканту
из Москвы, которого в глаза никто не видел, это давало повод для безграничных
Сонькиных фантазий, выдаваемых дрожащим от благоговения голосом. Владельцы еще
двух домов умерли прошлой зимой, и дома вроде бы продавались. В общем,
опасаться чужих глаз особенно не приходилось.
Предстояло решить вопрос с работой, но и это не проблема, на
пару дней отпрошусь, а там праздники, на целых четыре дня. За это время с
покойником мы как-нибудь сумеем расстаться.
— Пообедаем, схожу к Максимычу, — сказала я,
усаживаясь за стол, позвоню на работу.
Тут Максимыч неожиданно объявился сам. Надо сказать, погода
стояла на редкость теплая для конца апреля, окна были открыты настежь, в одном
из них он и возник.
— Здорово, девки. Чай пьете?
— Пьем. Заходи, — кивнула Сонька.
— А покрепче ничего нет?
— Я тебе сколько раз говорила, не замутняй мозги
алкоголем.
— Эх! — крякнул Максимыч, поднялся на крыльцо,
разулся, снял кепчонку, пригладил волосы и прошел к столу. — Здорово,
Маргарита.
В последнее время только он называл меня исконным именем, за
что я его невыносимо уважала. Сонька извлекла из шкафа початую поллитровку, три
стопки, нарезала колбасы и провозгласила:
— Давайте за сенокос.
Мы выпили и закусили.
Маргарита, ты когда приехала? Сегодня.
— Нет, вчера, с «Тарзаном».
— Мимо кладбища шла?
— А где ж еще? — насторожилась я.
— Не заметила ль чего, а?
— На кладбище? — попробовала я удивиться.
— Ох, девки, какие дела творятся, аль не слыхали?
— А от кого нам слыхать-то? — разозлилась
Сонька. — В деревне я да ты, пенек старый.
— Грубая ты женщина, Софья Павловна, нет в тебе
уважения. А ведь я тебя вот такой помню, на моих глазах росла, еще супруга моя
покойная…
— Максимыч, ты чего рассказать-то хотел? —
перебила я.
— Про кладбище? Дело такое. — Он собрался с силами
и торжественно продолжил:
— Вот, девки, до нас дошло, могилы роют.
— Да иди ты! — охнула я.
— Вот те крест. Сегодня ночью иду я, значит, с рыбалки…
— Брось врать, — перебила Сонька. — Комбикорм
с дойки воровал.
Максимыч укоризненно покачал головой:
— Ох, Сонька, до чего ж ты баба вреднющая, вот через
это тебя и замуж никто не берет…
Тут надо пояснить, что летняя дойка располагалась на равном
расстоянии между Куделихой, где мы в настоящий момент обедали, и деревней
Зайцеве, причем кратчайшая дорога в Зайцеве вела мимо кладбища. Максимыч, войдя
в преступный сговор со сторожем дойки, крал комбикорм и продавал держателям
скотины в Зайцеве, используя в качестве средства транспортировки древний
велосипед.
— Доворуешься, черт старый, — злилась Сонька,
потому как нам обеим уже ясно стало, кто нас вчера спугнул.
— Что городишь-то? — еще больше насупился
Максимыч. — Какой комбикорм? Скотину еще не пригнали.
— Значит, доски свистнул. В прошлом году весь пол в
телятнике разобрал, — злорадно ухмыляясь, сообщила Сонька.
— Ты бы, Софья, об этом помалкивала, — проронил
Максимыч, деликатно потупясь. — Ладно, Маргарита, — она свой человек,
а то ведь кто и взаправду подумает…
— Да надоели вы с вашей дойкой, — перебила
я, — про кладбище рассказывай.
— Так не дает ведь, ух, аспидка!
— Рассказывай, — отмахнулась Сонька и еще по
стопке налила. Мы выпили, закусили колбаской и уставились на Максимыча.
