— Думаю, много. Не сообщили — раз, труп спрятали — два,
следствие в заблуждение ввели — три…
— Какое следствие? — испугалась Сонька.
— Да никакое. Пошли быстрей.
Мысль об уголовной ответственности придала нам
необыкновенные силы, мы трудились с огромным энтузиазмом и углубили яму еще на
полметра.
— Все, — сказала я, выбираясь из нее, —
хватит, а то и меня хоронить придется.
Сонька дышала с трудом, потом вдруг начала трястись.
— Гретка, боюсь я его тащить.
— А в тюрьму не боишься?
— Боюсь.
— Тогда шевелись.
Входить в чулан было страшно.
— Давай попозже, — опять заныла Сонька.
Я впихнула ее туда и сказала сурово:
— Берись за пальто и понесли.
Он, кажется, отяжелел. Мы с трудом вынесли его из дома, а
дальше вдоль огорода, картофельного поля — волоком по земле, оставляя заметный
след.
— Ой, найдут, — шептала Сонька, — выйду из
тюрьмы бабушкой.
Наконец мы дотащились до ямы, стянули с покойника Сонькину
скатерть и, стараясь не смотреть на его лицо, столкнули вниз.
— И хороним-то не по-людски, — не унималась
подружка, — ты какую-нибудь молитву знаешь?
— Ничего я не знаю, зарывай.
Мы торопливо орудовали лопатами, каждую секунду ожидая
появления Максимыча с органами. Косились на пустынную дорогу, но больше всего
боялись заглянуть в яму.
Старательно разровняли землю и прикрыли могилу досками.
Отошли в сторонку и оценили: вроде бы неплохо.
— С собакой найдут, — тоскливо сказала Сонька.
— Заладила — собака, собака. Пошли.
— Пошли. Есть хочу.
— Придется подождать.
— Это почему, и куда ты меня ведешь?
— На кладбище.
— Зачем?
— Могилу закопаем.
Сонька замерла, я продолжала идти вперед, не обращая на нее
внимания. Она догнала меня вприпрыжку и, заглядывая в глаза, спросила:
— Придумала чего?
— Ничего не придумала.
— А зачем закапывать, Греточка?
— Не знаю. Если кого любопытство одолеет, пусть тоже
лопатой помашет, как мы.
— Вот ты всегда так. Задумаешь что-то и молчишь, а я не
в курсе. Я ведь тоже знать должна.
— Те, что его закопали, вернуться могут.
— Зачем?
— Да откуда я знаю? Памятник поставить. А могила
разрыта. Понравится им это?
— Думаю, нет. Для чего-то они ее зарывали.
— Точно. Вот и оставим, как было.
— А Максимыч?
— Пусть доносит органам. Приедут, разроют, а там
ничего, ему ж еще и достанется.
— А ведь точно, Гретхен. Я ж знала, ты умная, не дашь
пропасть. В тюрьму-то уж больно не хочется.
Мы обошли кладбище и, не заметив ничего подозрительного,
принялись за работу.
Все приходит с опытом: закончили минут за пятнадцать. И
домой заспешили. Труды тяжкие и обильная выпивка свое дело сделали: спать очень
хотелось.
Проснулась я оттого, что Сонька трясла меня за плечо.
— Ты чего? — испугалась я.
— Дождь, — и точно, за окном шел дождь, тихо
постукивая в распахнутое окно.
— Дождь. — Это хорошо, — кивнула я,
переворачиваясь на другой бок. Часы показывали одиннадцать, и вставать уже не
было смысла.
— Эй, белокурая бестия…
— Ну…
— А дождик-то все следы смоет.
— Точно.
— И собачка после дождя ничего не найдет?
— Не найдет.
— Есть все-таки Бог на свете, — обрадовалась
Сонька. — Я всегда говорю, должна быть какая-то справедливость. Вот мы, к
примеру, старались, выкапывали, хотели человека спасти…
— И влезли в дерьмо по самые уши…
— Да, то есть нет. Я имею в виду, что мы ведь доброе
дело сделали, а добрые дела должны учитываться.
— Где?
— Ну, я не знаю… Характер у тебя, Греточка. Начнешь с
тобой по-человечески говорить, так ты обязательно все испортишь.
— Я больше не буду. Говори. — Мне было ясно, что
это единственный способ отвязаться от подружки и опять уснуть. Сонька развивала
свои идеи вселенской справедливости, а я дремала, а потом и вовсе крепко
уснула. Правда, ненадолго. Дождь перешел в ливень, в небе загремело,
заполыхало, а Сонька принялась выть. Грозы она до смерти боится, утверждает,
что в детстве ее молнией ударило, я думаю, даже не один раз.
— Сунь голову под подушку, — посоветовала я.
Сонька сунула и при каждом раскате грома тихо скулила. Кого хочешь разжалобит.
Я стала ее утешать и по плечу поглаживать. Тут она голову подняла и вдруг стала
бледнеть.
— Ты чего? — испугалась я.
— Слышишь?
— Что, гром?
— Нет. В чулане кто-то ходит.
— Да кто там ходит?
— Он…
— Дурища, как он ходить-то может? Мы его у амбара
зарыли.
Сонька жутко побледнела и начала креститься, конечно, и на
меня страха нагнала.
— Слушай, ненормальная, хочешь, я пойду в чулан, посмотрю?
разозлилась я.
— Не надо, — теперь она еще и заикалась. — Я
одна боюсь.
Тут я решила, что в чулане мне делать совершенно нечего, и
вроде бы тоже начала бледнеть.
— Бежим к Максимычу, — простонала Сонька.
— Вымокнем до нитки, — усомнилась я, — и
гроза.
— Добежим.
Мы накинули на голову старый дождевик и бросились к реке. На
другом берегу в серых потоках воды появилась фигура в жутком балахоне. Сонька
начала оседать, заваливаясь вправо, но тут Максимыч замахал руками и крикнул:
— Давайте бегом.
Мы перебрались к нему и заспешили в дом.
