– Не хотим, опричь тебя, никого не хотим! – завопили вдруг
мужики целым хором. – Вы отцы, а мы ваши дети!
– Послушайте, дядюшка, – отвечал я, – Фому Фомича я еще не
видал, но… видите ли… я кое-что слышал. Признаюсь вам, что я встретил сегодня
господина Бахчеева. Впрочем, у меня на этот счет покамест своя идея. Во всяком
случае, дядюшка, отпустите-ка вы мужичков, а мы с вами поговорим одни, без
свидетелей. Я, признаюсь, затем и приехал…
– Именно, именно, – подхватил дядя, – именно! мужичков
отпустим, а потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески,
основательно! Ну, – продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, – теперь
ступайте, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки
прямо ко мне и иди во всякое время.
– Батюшка ты наш! Вы отцы, мы ваши дети! Не давай в обиду
Фоме Фомичу! Вся бедность просит! – закричали еще раз мужики.
– Вот дураки-то! да не отдам я вас, говорят!
– А то заучит он нас совсем, батюшка! Здешних, слышь, совсем
заучил7
– Так неужели он и вас по-французски учит? – вскричал я
почти в испуге.
– Нет, батюшка, покамест еще миловал бог! – отвечал один из
мужиков, вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с
длинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила вся, когда он
говорил, точно она была живая сама по себе. – Нет, сударь, покамест еще миловал
бог.
– Да чему ж он вас учит?
– А учит он, ваша милость, так, что по-нашему выходит
золотой ящик купи да медный грош положи.
– То есть как это медный грош?
– Сережа! ты в заблуждении; это клевета! – вскричал дядя,
покраснев и ужасно сконфузившись. – Это они, дураки, не поняли, что он им
говорил! Он только так… какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все
поминать, горло драть, – продолжал дядя, с укоризною обращаясь к мужику, – тебе
же, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь да и кричишь!
– Помилуйте, дядюшка, а французский-то язык?
– Это он для произношения, Сережа, единственно для
произношения, – проговорил дядя каким-то просительным голосом. – Он сам это
говорил, что для произношения… Притом же тут случилась одна особенная история –
ты ее не знаешь, а потому и не можешь судить. Надо, братец, прежде вникнуть, а
уж потом обвинять… Обвинять-то легко!
– Да вы-то чего! – закричал я, в запальчивости снова
обращаясь к мужикам. – Вы бы ему так все прямо и высказали. Дескать, эдак
нельзя, Фома Фомич, а вот оно как! Ведь есть же у вас язык?
– Где та мышь, чтоб коту звонок привесила, батюшка? «Я,
говорит, тебя, мужика сиволапого, чистоте и порядку учу. Отчего у тебя рубаха
нечиста?» Да в поту живет, оттого и нечистая! Не каждый день переменять. С
чистоты не воскреснешь, с по'гани не треснешь.
– А вот анамедни на гумно пришел, – заговорил другой мужик,
с виду рослый и сухощавый, весь в заплатах, в самых худеньких лаптишках, и,
по-видимому, один из тех, которые вечно чем-нибудь недовольны и всегда держат в
запасе какое-нибудь ядовитое, отравленное слово. До сих пор он хоронился за
спинами других мужиков, слушал в мрачном безмолвии и все время не сгонял с лица
какой-то двусмысленной, горько-лукавой усмешки. – На гумно пришел: «Знаете ли
вы, говорит, сколько до солнца верст?» А кто его знает? Наука эта не нашенская,
а барская. «Нет, говорит, ты дурак, пехтерь, пользы своей не знаешь; а я,
говорит, астролом! Я все божии планиды узнал.»
– Ну, а сказал тебе сколько до солнца верст? – вмешался
дядя, вдруг оживляясь и весело мне подмигивая, как бы говоря: «Вот посмотри-ка,
что будет!»
– Да, сказал сколько-то много, – нехотя отвечал мужик, не
ожидавший такого вопроса.
– Ну, а сколько сказал, сколько именно?
– Да вашей милости лучше известно, а мы люди темные.
– Да я-то, брат, знаю, а ты помнишь ли?
– Да сколько-то сот али тысяч, говорил, будет. Что-то много
сказал. На трех возах не вывезешь.
– То-то, помни, братец! А ты думал, небось, с версту будет,
рукой достать? Нет, брат, земля – это, видишь, как шар круглый, – понимаешь?..
– продолжал дядя, очертив руками в воздухе подобие шара.
Мужик горько улыбнулся.
– Да, как шар! Она так на воздухе и держится сама собой и
кругом солнца ходит. А солнце-то на месте стоит; тебе только кажется, что оно
ходит. Вот она штука какая! А открыл это все капитан Кук, мореход… А черт его
знает, кто и открыл, – прибавил он полушепотом, обращаясь ко мне. – Сам-то я,
брат, ничего не знаю… А ты знаешь, сколько до солнца-то?
– Знаю, дядюшка, – отвечал я, с удивлением смотря на всю эту
сцену, – только вот что я думаю: конечно, необразованность есть то же
неряшество; но, с другой стороны… учить крестьян астрономии…
– Именно, именно, именно неряшество! – подхватил дядя в
восторге от моего выражения, которое показалось ему чрезвычайно удачным. –
Благородная мысль! Именно неряшество! Я это всегда говорил… то есть я этого
никогда не говорил, но я чувствовал. Слышите, – закричал он мужикам, –
необразованность это то же неряшество, такая же грязь! Вот оттого вас Фома и
хотел научить. Он вас добру хотел научить – это ничего. Это, брат, уж все
равно, тоже служба, всякого чина стоит. Вот оно дело какое, наука-то! Ну,
хорошо, хорошо, друзья мои! Ступайте с богом, а я рад, рад… будьте покойны, я
вас не оставлю.
– Защити, отец родной!
– Вели свет видеть, батюшка!
И мужики повалились в ноги.
– Ну, ну, это вздор! Богу да царю кланяйтесь, а не мне… Ну,
ступайте, ведите себя хорошо, заслужите ласку… ну и там все… Знаешь, – сказал
он, вдруг обращаясь ко мне, только что ушли мужики, и как-то сияя от радости, –
любит мужичок доброе слово, да и подарочек не повредит. Подарю-ка я им
что-нибудь, – а? как ты думаешь? Для твоего приезда… Подарить или нет?
– Да вы, дядюшка, какой-то Фрол Силин, благодетельный
человек, как я погляжу.
– Ну, нельзя же, братец, нельзя: это ничего. Я им давно
хотел подарить,
– прибавил он, как бы извиняясь. – А что тебе смешно, что я
мужиков наукам учил? Нет, брат, это я так, это я от радости, что тебя увидел,
Сережа. Просто-запросто хотел, чтоб и он, мужик, узнал, сколько до солнца, да
рот разинул. Весело, брат, смотреть, когда он рот разинет… как-то эдак
радуешься за него. Только знаешь, друг мой, не говори там в гостиной, что я с
мужиками здесь объяснялся. Я нарочно их за конюшнями принял, чтоб не видно
было. Оно, брат, как-то нельзя было там: щекотливое дело; да и сами они потихоньку
пришли. Я ведь это для них больше и сделал…
– Ну вот, дядюшка, я и приехал! – начал я, переменяя
разговор и желая добраться поскорее до главного дела. – Признаюсь вам, письмо
ваше меня так удивило, что я…
