– Друг мой, ни слова об этом! – перебил дядя, как будто в
испуге и даже понизив голос, – после, после это все объяснится. Я, может быть,
и виноват перед тобою и даже, может быть, очень виноват, но…
– Передо мной виноваты, дядюшка?
– После, после, мой друг, после! все это объяснится. Да
какой же ты стал молодец! Милый ты мой! А как же я тебя ждал! Хотел излить, так
сказать… ты ученый, ты один у меня… ты и Коровкин. Надобно заметить тебе, что
на тебя здесь все сердятся. Смотри же, будь осторожнее, не оплошай!
– На меня? – спросил я, в удивлении смотря на дядю, не
понимая, чем я мог рассердить людей, тогда еще мне совсем незнакомых. – На
меня?
– На тебя, братец. Что ж делать! Фома Фомич немножко… ну уж
и маменька, вслед за ним. Вообще будь осторожен, почтителен, не противоречь, а
главное, почтителен…
– Это перед Фомой-то Фомичом, дядюшка?
– Что ж делать, друг мой! ведь я его не защищаю.
Действительно он, может быть, человек с недостатками, и даже теперь, в эту
самую минуту… Ах, брат, Сережа, как это все меня беспокоит! И как бы это все
могло уладиться, как бы мы все могли быть довольны и счастливы!.. Но, впрочем,
кто ж без недостатков? Ведь не золотые ж и мы?
– Помилуйте, дядюшка! рассмотрите, что он делает…
– Эх, брат! все это только дрязги и больше ничего! вот,
например, я тебе расскажу: теперь он сердится на меня, и за что, как ты
думаешь?.. Впрочем, может быть, я и сам виноват. Лучше я тебе потом расскажу…
– Впрочем, знаете, дядюшка, у меня на этот счет выработалась
своя особая идея, – перебил я, торопясь высказать мою идею. Да мы и оба как-то
торопились. – Во-первых, он был шутом: это его огорчило, сразило, оскорбило его
идеал; и вот вышла натура озлобленная, болезненная, мстящая, так сказать, всему
человечеству… Но если примирить его с человеком, если возвратить его самому
себе…
– Именно, именно! – вскричал дядя в восторге, – именно так!
Благороднейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы нам осуждать его!
Именно!.. Ах, друг мой, ты меня понимаешь; ты мне отраду привез! Только бы
там-то уладилось! Знаешь, я туда теперь и явиться боюсь. Вот ты приехал, и мне
непременно достанется!
– Дядюшка, если так… – начал было я, смутясь от такого
признания.
– Ни-ни-ни! ни за что в свете! – закричал он, схватив меня
за руки. – Ты мой гость, и я так хочу!
Все это чрезвычайно меня удивляло.
– Дядюшка, скажите мне сейчас же, – начал я настойчиво, –
для чего вы меня звали? чего от меня надеетесь и, главное, в чем передо мной
виноваты?
– Друг мой, и не спрашивай! после, после! все это после
объяснится! Я, может быть, и во многом виноват, но я хотел поступить как
честный человек, и… и… и ты на ней женишься! Ты женишься, если только есть в
тебе хоть капля благородства! – прибавил он, весь покраснев от какого-то
внезапного чувства, восторженно и крепко сжимая мою руку. – Но довольно, ни
слова больше! Все сам скоро узнаешь. От тебя же будет зависеть… Главное, чтоб
ты теперь там понравился, произвел впечатление. Главное, не сконфузься.
– Но послушайте, дядюшка, кто ж у вас там? Я, признаюсь, так
мало бывал в обществе, что…
– Что, немножко трусишь? – прервал дядя с улыбкою. – Э,
ничего! все свои, ободрись! главное, ободрись, не бойся! Я все как-то боюсь за
тебя. Кто там у нас, спрашиваешь? Да кто ж у нас… Во-первых, мамаша, – начал он
торопливо. – Ты помнишь мамашу или не помнишь? Добрейшая, благороднейшая
старушка; без претензий – это можно сказать; старого покроя немножко, да это и
лучше. Ну, знаешь, иногда такие фантазии, скажет эдак как-то; на меня теперь
сердится, да я сам виноват… знаю, что виноват! Ну, наконец, она ведь что
называется grande dame, генеральша… превосходнейший человек был ее муж:
во-первых, генерал, человек образованнейший, состояния не оставил, но зато весь
был изранен; словом – стяжал уважение! Потом девица Перепелицына. Ну эта… не
знаю… в последнее время она как-то того… характер такой… А, впрочем, нельзя же
всех и осуждать… Ну, да бог с ней… Ты не думай, что она приживалка
какая-нибудь. Она, брат, сама подполковничья дочь. Наперсница маменьки, друг!
Потом, брат, сестрица Прасковья Ильинична. Ну, про эту нечего много говорить: простая,
добрая; хлопотунья немного, но зато сердце какое! – ты, главное, на сердце
смотри – пожилая девушка, но, знаешь, этот чудак Бахчеев, кажется, куры строит,
хочет присвататься. Ты, однако, молчи; чур: секрет! Ну, кто же еще из наших?
про детей не говорю: сам увидишь. Илюшка завтра именинник… Да бишь! чуть не
забыл: гостит у нас, видишь ли, уже целый месяц, Иван Иваныч Мизинчиков, тебе
будет троюродный брат, кажется; да, именно троюродный! он недавно в отставку
вышел из гусаров, поручиком; человек еще молодой. Благороднейшая душа! но,
знаешь, так промотался, что уж я и не знаю, где он успел так промотаться.
Впрочем, у него ничего почти и не было; но все-таки промотался, наделал долгов…
Теперь гостит у меня. Я его до этих пор и не знал совсем; сам приехал,
отрекомендовался. Милый, добрый, смирный, почтительный. Слыхал ли от него здесь
кто и слово? все молчит. Фома, в насмешку, прозвал его « молчаливый незнакомец»
– ничего: не сердится. Фома доволен; говорит про Ивана, что он недалек.
Впрочем, Иван ему ни в чем не противоречит и во всем поддакивает. Гм! Забитый
он такой… Ну, да бог с ним! сам увидишь. Есть городские гости: Павел Семеныч
Обноскин с матерью; молодой человек, но высочайшего ума человек; что-то зрелое,
знаешь, незыблемое… Я вот только не умею выразиться; и, вдобавок, превосходной
нравственности; строгая мораль! Ну, и наконец, гостит у нас, видишь ли, одна
Татьяна Ивановна, пожалуй, еще будет нам дальняя родственница – ты ее не
знаешь, – девица, немолодая – в этом можно признаться, но… с приятностями
девица; богата, братец, так, что два Степанчикова купит; недавно получила, а до
тех пор горе мыкала. Ты, брат Сережа, пожалуйста, остерегись: она такая
болезненная… знаешь, что-то фантасмагорическое в характере. Ну, ты благороден,
поймешь, испытала, знаешь, несчастья. Вдвое надо быть осторожнее с человеком,
испытавшим несчастья! Ты, впрочем, не подумай чего-нибудь. Конечно, есть
слабости: так иногда заторопится, скоро скажет, не то слово скажет, которое
нужно, то есть не лжет, ты не думай… все это, брат, так сказать, от чистого, от
благородного сердца выходит, то есть если даже и солжет что-нибудь, то
единственно, так сказать, чрез излишнее благородство души – понимаешь?
Мне показалось, что дядя ужасно сконфузился.
– Послушайте, дядюшка, – сказал я, – я вас так люблю…
простите откровенный вопрос: женитесь вы на ком-нибудь здесь или нет?
– Да ты от кого слышал? – отвечал он, покраснев, как
ребенок. – Вот видишь, друг мой, я тебе все расскажу: во-первых, я не женюсь.
Маменька, отчасти сестрица и, главное, Фома Фомич, которого маменька обожает, –
и за дело, за дело: он много для нее сделал, – все они хотят, чтоб я женился на
этой самой Татьяне Ивановне, из благоразумия, то есть для всего семейства.
Конечно, мне же добра желают – я ведь это понимаю; но я ни за что не женюсь
