– я уж дал себе такое слово. Несмотря на то, я как-то не
умел отвечать: ни да, ни нет не сказал. Это уж, брат, со мной всегда так
случается. Они и подумали, что я соглашаюсь, и непременно хотят, чтоб завтра,
для семейного праздника, я объяснился… и потому завтра такие хлопоты, что я
даже не знаю, что предпринять! К тому же Фома Фомич, неизвестно почему, на меня
рассердился; маменька тоже. Я, брат, признаюсь тебе, только ждал тебя да
Коровкина… хотел излить, так сказать…
– Да чем же тут поможет Коровкин, дядюшка?
– Поможет, друг мой, поможет, – это, брат, уж такой человек;
одно слово: человек науки! Я на него как на каменную гору надеюсь: побеждающий
человек! Про семейное счастье как говорит! Я, признаюсь, и на тебя тоже
надеялся; думал: ты их урезонишь. Сам рассуди: ну, положим, я виноват,
действительно виноват – я понимаю все это; я не бесчувственный. Ну, да все же
меня можно простить когда-нибудь! Тогда бы мы вот как зажили!.. Эх, брат, как
выросла моя Сашурка, хоть сейчас к венцу! Илюшка мой какой стал! завтра
именинник. За Сашурку-то я боюсь – вот что!..
– Дядюшка! где мой чемодан? Я переоденусь и мигом явлюсь, а
там…
– В мезонине, друг мой, в мезонине. Я уж так заранее велел,
чтоб тебя, как приедешь, прямо вели в мезонин, чтоб никто не видал. Именно,
именно переоденься! Это хорошо, прекрасно, прекрасно! А я покамест там всех
понемногу приготовлю. Ну, и с богом! Знаешь, брат, надо хитрить. Поневоле
Талейраном сделаешься. Ну, да ничего! Там теперь они чай пьют. У нас рано чай
пьют. Фома Фомич любит пить сейчас как проснется; оно, знаешь, и лучше… Ну, так
я пойду, а ты уж поскорей за мной, не оставляй меня одного: неловко, брат,
как-то мне одному-то… Да! постой! вот еще к тебе просьба: не кричи на меня там,
как давеча здесь кричал, – а? разве уж потом, если захочешь, что заметить, так,
наедине, здесь и заметишь; а до тех пор как-нибудь скрепись, подожди! Я, видишь
ли, там уж и так накутил. Они сердятся…
– Послушайте, дядюшка, из всего, что я слышал и видел, мне
кажется, что вы…
– Тюфяк, что ли? да уж ты договаривай! – перебил он меня
совсем неожиданно. – Что ж, брат, делать! Я уж и сам это знаю. Ну, так ты
придешь? Как можно скорее приходи, пожалуйста!
Взойдя на верх, я поспешно открыл чемодан, помня приказание
дяди сойти вниз как можно скорее. Одеваясь, я заметил, что еще почти ничего не
узнал из того, что хотел узнать, хотя и говорил с дядей целый час. Это меня
поразило. Одно только было для меня несколько ясно: дядя все еще настойчиво
хотел, чтоб я женился; следовательно, все противоположные слухи, именно, что
дядя влюблен в ту же особу сам, – неуместны. Помню, что я был в большой
тревоге. Между прочим, мне пришло на мысль, что я приездом моим и молчанием
перед дядей почти произнес обещание, дал слово, связал себя навеки. « Нетрудно,
– думал я, – нетрудно сказать слово, которое свяжет потом навеки по рукам и
ногам. А я еще не видал и невесты!» И опять-таки: с чего это вражда против меня
целого семейства? Почему именно все они должны смотреть на мой приезд, как
уверяет дядя, враждебно? И что за странную роль играет сам дядя здесь, в своем
собственном доме? Отчего происходит его таинственность? отчего все эти испуги и
муки? Признаюсь, что все это представилось мне вдруг чем-то совершенно
бессмысленным; а романические и героические мечты мои совсем вылетели из головы
при первом столкновении с действительностью. Только теперь, после разговора с
дядей, мне вдруг представилась вся нескладность, вся эксцентричность его
предложения, и я понял, что подобное предложение, и в таких обстоятельствах,
способен был сделать один только дядя. Понял я также, что и я сам, прискакав
сюда сломя голову, по первому его слову, в восторге от его предложения, очень
походил на дурака. Я одевался поспешно, занятый тревожными моими сомнениями,
так что и не заметил сначала прислуживавшего мне слугу.
– Аделаидина цвета изволите галстух надеть или этот, с
мелкими клетками? – спросил вдруг слуга, обращаясь ко мне с какою-то
необыкновенною, приторною учтивостью.
Я взглянул на него, и оказалось, что он тоже достоин был
любопытства. Это был еще молодой человек, для лакея одетый прекрасно, не хуже
иного губернского франта. Коричневый фрак, белые брюки, палевый жилет,
лакированные полусапожки и розовый галстучек подобраны были, очевидно, не без
цели. Все это тотчас же должно было обратить внимание на деликатный вкус
молодого щеголя. Цепочка к часам была выставлена на показ непременно с тою же
целью. Лицом он был бледен и даже зеленоват; нос имел большой, с горбинкой,
тонкий, необыкновенно белый, как будто фарфоровый. Улыбка на тонких губах его
выражала какую-то грусть и, однако ж, деликатную грусть. Глаза, большие,
выпученные и как будто стеклянные, смотрели необыкновенно тупо, и, однако ж,
все-таки просвечивалась в них деликатность. Тонкие, мягкие ушки были заложены, из
деликатности, ватой. Длинные, белобрысые и жидкие волосы его были завиты в
кудри и напомажены. Ручки его были беленькие, чистенькие, вымытые чуть ли не в
розовой воде; пальцы оканчивались щеголеватыми, длиннейшими розовыми ногтями.
Все это показывало баловня, франта и белоручку. Он шепелявил и премодно не
выговаривал букву p, подымал и опускал глаза, вздыхал и нежничал до
невероятности. От него пахло духами. Роста он был небольшого, дряблый и хилый,
и на ходу как-то особенно приседал, вероятно, находя в этом самую высшую
деликатность, – словом, он весь был пропитан деликатностью, субтильностью и
необыкновенным чувством собственного достоинства. Последнее обстоятельство,
неизвестно почему, мне, сгоряча, не понравилось.
– Так этот галстух аделаидина цвета? – спросил я, строго
посмотрев на молодого лакея.
– Аделаидина-с, – отвечал он с невозмутимою деликатностью.
– А аграфенина цвета нет?
– Нет-с. Такого и быть не может-с.
– Это почему?
– Неприличное имя Аграфена-с.
– Как неприличное? почему?
– Известно-с: Аделаида, по крайней мере, иностранное имя,
облагороженное-с; а Аграфеной могут называть всякую последнюю бабу-с.
– Да ты с ума сошел или нет?
– Никак нет-с, я при своем уме-с. Все – конечно, воля ваша
обзывать меня всяческими словами; но разговором моим многие генералы и даже
некоторые столичные графы оставались довольны-с.
– Да тебя как зовут?
– Видоплясов.
– А! так это ты Видоплясов?
– Точно так-с.
– Ну, подожди же, брат, я и с тобой познакомлюсь.
«Однако здесь что-то похоже на бедлам», – подумал я про
себя, сходя вниз.
IV
За чаем
Чайная была та самая комната, из которой был выход на
террасу, где я давеча встретил Гаврилу. Таинственные предвещания дяди насчет
приема, меня ожидавшего, очень меня беспокоили. Молодость иногда не в меру
самолюбива, а молодое самолюбие почти всегда трусливо. Вот почему мне
чрезвычайно неприятно было, когда я, только что войдя в дверь и увидя за чайным
столом все общество, вдруг запнулся за ковер, пошатнулся и, спасая равновесие,
неожиданно вылетел на середину комнаты. Сконфузившись так, как будто я разом
погубил свою карьеру, честь и доброе имя, стоял я без движения, покраснев как
рак и бессмысленно смотря на присутствовавших. Упоминаю об этом происшествии,
совершенно по себе ничтожном, единственно потому, что оно имело чрезвычайное
влияние на мое расположение духа почти во весь тот день, а следовательно, и на
отношения мои к некоторым из действующих лиц моего рассказа. Я попробовал было
поклониться, не докончил, покраснел еще более, бросился к дяде и схватил его за
руку.
