– Здравствуйте, дядюшка, – проговорил я, задыхаясь, желая
сказать что-то совсем другое, гораздо остроумнее, но, совсем неожиданно, сказав
только «Здравствуйте».
– Здравствуй, здравствуй, братец, – отвечал страдавший за
меня дядя, – ведь мы уж здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, – прибавил он
шепотом,
– это, брат, со всеми случается, да еще как! Бывало, хоть
провалиться в ту ж пору!.. Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать:
вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его верно полюбите.
Племянник мой, Сергей Александрович, – добавил он, – обращаясь ко всем вообще.
Но прежде чем буду продолжать рассказ, позвольте, любезный
читатель, представить вам поименно все общество, в котором я вдруг очутился.
Это даже необходимо для порядка рассказа.
Вся компания состояла из нескольких дам и только двух
мужчин, не считая меня и дяди. Фомы Фомича, – которого я так желал видеть и
который, я уже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома,
– не было: он блистал своим отсутствием и как будто унес с собой свет из
комнаты. Все были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не заметить с первого
взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако я видел, что
дядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он и употреблял все
усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью. Что-то тяжелым
камнем лежало у него на сердце. Один из двух мужчин, бывших в комнате, был еще
очень молодой человек, лет двадцати пяти, тот самый Обноскин, о котором давеча
упоминал дядя, восхваляя его ум и мораль. Этот господин мне чрезвычайно не
понравился: все в нем сбивалось на какой-то шик дурного тона; костюм его,
несмотря на шик, был как-то потерт и скуден; в лице его было что-то как будто
тоже потертое. Белобрысые, тонкие, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатая
бороденка, очевидно, предназначены были предъявлять человека независимого и,
может быть, вольнодумца. Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то
выделанною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел на меня
в лорнет; но когда я к нему поворачивался, он немедленно опускал свое стеклышко
и как будто трусил. Другой господин, тоже еще человек молодой, лет двадцати
восьми, был мой троюродный братец, Мизинчиков. Действительно, он был
чрезвычайно молчалив. За чаем во все время он не сказал ни слова, не смеялся,
когда все смеялись; но я вовсе не заметил в нем никакой «забитости», которую
видел в нем дядя; напротив, взгляд его светло-карих глаз выражал решимость и
какую-то определенность характера. Мизинчиков был смугл, черноволос и довольно
красив; одет очень прилично – на дядин счет, как узнал я после. Из дам я
заметил прежде всех девицу Перепелицыну, по ее необыкновенно злому, бескровному
лицу. Она сидела возле генеральши, – о которой будет особая речь впоследствии,
– но не рядом, а несколько сзади, из почтительности; поминутно нагибалась и
шептала что-то на ухо своей покровительнице. Две-три пожилые приживалки,
совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю, вытаращив
глаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже одна толстая, совершенно
расплывшаяся барыня, лет пятидесяти, одетая очень безвкусно и ярко, кажется,
нарумяненная и почти без зубов, вместо которых торчали какие-то почерневшие и
обломанные кусочки; однако ж, не мешало ей пищать, прищуриваться, модничать и
чуть ли не делать глазки. Она была увешана какими-то цепочками и беспрерывно
наводила на меня лорнетку, как мсье Обноскин. Это была его маменька. Смиренная
Прасковья Ильинична, моя тетушка, разливала чай. Ей, видимо, хотелось обнять
меня после долгой разлуки и, разумеется, тут же расплакаться, но она не смела.
Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сидела
прехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меня
пристально, с детским любопытством, – моя кузина Саша. Наконец, и, может быть,
всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно и чрезвычайно
юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней мере лет тридцати
пяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее, но чрезвычайно
одушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на ее бледных щеках, почти при
каждом ее движении, при каждом волнении. Волновалась же она беспрерывно,
вертелась на стуле и как будто не в состоянии была и минутки просидеть в покое.
Она всматривалась в меня с каким-то жадным любопытством, беспрестанно
наклонялась пошептать что-то на ухо Сашеньке или другой соседке и тотчас же
принималась смеяться самым простодушным, самым детски-веселым смехом. Но все ее
эксцентричности, к удивлению моему, как будто не обращали на себя ничьего
внимания, точно наперед все в этом условились. Я догадался, что это была
Татьяна Ивановна, та самая, в которой, по выражению дяди, было нечто фантасмагорическое,
которую навязывали ему в невесты и за которой почти все в доме ухаживали за ее
богатство. Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые и кроткие; и хотя около
этих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их был так простодушен, так весел и
добр, что как-то особенно приятно было встречаться с ним. Об этой Татьяне
Ивановне, одной из настоящих «героинь» моего рассказа, я скажу после подробнее:
биография ее примечательна. Минут пять после моего появления в чайной вбежал из
сада прехорошенький мальчик, мой кузен Илюша, завтрашний именинник, у которого
теперь оба кармана были набиты бабками, а в руках был кубарь. За ним вошла
молодая, стройная девушка, немного бледная и как будто усталая, но очень
хорошенькая. Она окинула всех пытливым, недоверчивым и даже робким взглядом,
пристально посмотрела на меня и села возле Татьяны Ивановны. Помню, что у меня
невольно стукнуло сердце: я догадался, что это была та самая гувернантка… Помню
тоже, что дядя при ее появлении вдруг бросил на меня быстрый взгляд и весь покраснел,
потом нагнулся, схватил на руки Илюшу и поднес его мне поцеловать. Заметил я
еще, что мадам Обноскина сперва пристально посмотрела на дядю, а потом с
саркастической улыбкой навела свой лорнет на гувернантку. Дядя очень смутился
и, не зная, что делать, вызвал было Сашеньку, чтоб познакомить ее со мной, но
та только привстала и молча, с серьезною важностью, мне присела. Это, впрочем,
мне понравилось, потому что к ней шло. В ту же минуту добрая тетушка, Прасковья
Ильинична, не вытерпела, бросила разливать чай и кинулась было ко мне лобызать
меня; но я еще не успел ей сказать двух слов, как тотчас же раздался визгливый
голос девицы Перепелицыной, пропищавшей, что «видно, Прасковья Ильинична
забыли-с маменьку (генеральшу), что маменька-с требовали чаю-с, а вы и не
наливаете-с, а они ждут-с», и Прасковья Ильинична, оставив меня, со всех ног
бросилась к своим обязанностям.
Эта генеральша, самое важное лицо во всем этом кружке и
перед которой все ходили по струнке, была тощая и злая старуха, вся одетая в траур,
– злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде еще
небогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная. Генеральство
сделало ее еще глупее и надменнее. Когда она злилась, весь дом походил на ад. У
ней были две манеры злиться. Первая манера была молчаливая, когда старуха по
целым дням не разжимала губ своих и упорно молчала, толкая, а иногда даже кидая
на пол все, что перед ней не поставили. Другая манера была совершенно
противоположная: красноречивая. Начиналось обыкновенно тем, что бабушка – она
ведь была мне бабушка – погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения
мира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное
горе, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять
будущие бедствия и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-то
азарт. Разумеется, открывалось, что она все давно уж заранее предвидела и
только потому молчала, что принуждена силою молчать в «этом доме». «Но если б
только были к ней почтительны, если б только захотели ее заранее послушаться,
то» и т.д. и т.д.; все это немедленно поддакивалось стаей приживалок, девицей
Перепелицыной и, наконец, торжественно скреплялось Фомой Фомичом. В ту минуту,
как я представлялся ей, она ужасно гневалась, и, кажется, по первому способу,
молчаливому, самому страшному. Все смотрели на нее с боязнью. Одна только
Татьяна Ивановна, которой спускалось решительно все, была в превосходнейшем
расположении духа. Дядя нарочно, даже с некоторым торжеством, подвел меня к
бабушке; но та, сделав кислую гримасу, со злостью оттолкнула от себя свою
чашку.
