– Это тот вол-ти-жер?– проговорила она сквозь зубы и
нараспев, обращаясь к Перепелицыной.
Этот глупый вопрос окончательно сбил меня с толку. Не
понимаю, отчего она назвала меня вольтижером? Но такие вопросы ей были еще
нипочем. Перепелицына нагнулась и пошептала ей что-то на ухо; но старуха злобно
махнула рукой. Я стоял с разинутым ртом и вопросительно смотрел на дядю. Все
переглянулись, а Обноскин даже оскалил зубы, что ужасно мне не понравилось.
– Она, брат, иногда заговаривается, – шепнул мне дядя, тоже
отчасти потерявшийся, – но это ничего, она это так; это от доброго сердца. Ты,
главное, на сердце смотри.
– Да, сердце! сердце! – раздался внезапно звонкий голос
Татьяны Ивановны, которая все время не сводила с меня своих глаз и отчего-то не
могла спокойно усидеть на месте: вероятно, слово «сердце», сказанное шепотом,
долетело до ее слуха.
Но она не договорила, хотя ей, очевидно, хотелось что-то
высказать. Сконфузилась ли она, или что другое, только она вдруг замолчала,
покраснела ужасно, быстро нагнулась к гувернантке, пошептала ей что-то на ухо,
и вдруг, закрыв рот платком и откинувшись на спинку кресла, захохотала, как
будто в истерике. Я оглядывал всех с крайним недоумением; но, к удивлению
моему, все были очень серьезны и смотрели так, как будто ничего не случилось
особенного. Я, конечно, понял, кто была Татьяна Ивановна. Наконец мне подали
чаю, и я несколько оправился. Не знаю почему, но мне вдруг показалась, что я
обязан завести самый любезный разговор с дамами.
– Вы правду сказали, дядюшка, – начал я, – предостерегая
меня давеча, что можно сконфузиться. Я откровенно признаюсь – к чему скрывать?
– продолжал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, – что до
сих пор совсем почти не знал дамского общества, и теперь, когда мне случилось
так неудачно войти, мне показалось, что моя поза среди комнаты была очень
смешна и отзывалась несколько тюфяком, – не правда ли? Вы читали «Тюфяка»? –
заключил я, теряясь все более и более, краснея за свою заискивающую
откровенность и грозно смотря на мсье Обноскина, который, скаля зубы, все еще
оглядывал меня с головы до ног.
– Именно, именно, именно! – вскричал вдруг дядя с
чрезвычайным одушевлением, искренно обрадовавшись, что разговор кое-как
завязался и я поправляюсь. – Это, брат, еще ничего, что ты вот говоришь, что
можно сконфузиться. Ну, сконфузился, да и концы в воду! А я, брат, для первого
моего дебюта даже соврал – веришь иль нет? Нет, ей-богу, Анфиса Петровна, это,
я вам скажу, интересно послушать. Только что поступил в юнкера, приезжаю в
Москву, отправляюсь к одной важной барыне с рекомендательным письмом – то есть
надменнейшая женщина была, но, в сущности, право, предобрая, что б ни говорили.
Вхожу – принимают. Гостиная полна народу, преимущественно тузы. Раскланялся,
сел. Со второго слова она мне: «А есть ли, батюшка, деревеньки?» То есть ни
курицы не было, – что отвечать? Сконфузился в прах. Все на меня смотрят (ну,
что, юнкеришка!). Ну, почему бы не сказать: нет ничего; и благородно бы вышло,
потому что правду бы сказал. Не выдержал! «Есть, говорю, сто семнадцать душ». И
к чему я тут эти семнадцать приплел? уж коли врать, так и врал бы круглым числом
– не правда ли? Чрез минуту, по рекомендательному же моему письму, оказалось,
что я гол как сокол и, вдобавок, соврал! Ну, что было делать? Удрал во все
лопатки и с тех пор ни ногой. Ведь у меня тогда еще ничего не было. Это все,
что теперь: триста душ от дядюшки Афанасья Матвеича да двести душ, с
Капитоновкой, еще прежде, от бабушки Акулины Панфиловны, итого пятьсот с
лишком. Это хорошо! Только я с тех пор закаялся врать и не вру.
– Ну, я бы на вашем месте не закаивался. Бог знает что может
случиться,
– заметил Обноскин, насмешливо улыбаясь.
– Ну, да, это правда, правда! Бог знает что может случиться,
– простодушно поддакнул дядя.
Обноскин громко захохотал, опрокинувшись на спинку кресла;
его маменька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девица
Перепелицына; захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила в
ладоши, – словом, я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что.
Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально смотрела на Обноскина.
Гувернантка покраснела и потупилась. Дядя удивился.
– А что? что случилось? – повторил он, с недоумением озирая
всех нас.
Во все это время братец мой, Мизинчиков, сидел поодаль,
молча, и даже не улыбнулся, когда все засмеялись. Он усердно пил чай,
философически смотрел на всю публику и несколько раз, как будто в припадке
невыносимой скуки, порывался засвистать, вероятно, по старой привычке, но
вовремя останавливался. Обноскин, задиравший дядю и покушавшийся на меня, как
будто не смел и взглянуть на Мизинчикова: я это заметил. Заметил я тоже, что
молчаливый братец мой часто посматривал на меня, и даже с видимым любопытством,
как будто желая в точности определить, что я за человек.
– Я уверена, – защебетала вдруг мадам Обноскина, – я
совершенно уверена, monsieur Serge, – ведь так, кажется? – что вы, в вашем
Петербурге, были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много, очень много
развелось теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества.
Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смотреть, как на
непростительное вольнодумство. И признаюсь вам, меня это удивляет, удивляет,
молодой человек, просто удивляет!..
– Совершенно не был в обществе, – отвечал я с необыкновенным
одушевлением. – Но это… я по крайней мере думаю, ничего-с… Я жил, то есть я вообще
нанимал квартиру… но это ничего, уверяю вас. Я буду знаком; а до сих пор я все
сидел дома…
– Занимался науками, – заметил, приосанившись, дядя.
– Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, –
продолжал я с необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь
снова к Обноскиной, – мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что
откопал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического
философа, господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после стольких
лет разлуки, было, что он ждет этого феноменального чудодея с каким-то
судорожным, можно сказать, нетерпением… из любви к науке, разумеется…
И я захихикал, надеясь вызвать всеобщий смех в похвалу моему
остроумию.
– Кто такой? про кого он? – резко проговорила генеральша,
обращаясь к Перепелицыной.
– Гостей-с Егор Ильич наприглашали-с, ученых-с; по большим
дорогам ездят, их собирают-с, – с наслаждением пропищала девица.
Дядя совсем растерялся.
– Ах, да! я и забыл! – вскричал он, бросив на меня взгляд, в
котором выражался укор, – жду Коровкина. Человек науки, человек останется в
столетии…
Он осекся и замолчал. Генеральша махнула рукой и в этот раз
так удачно, что задела за чашку, которая слетела со стола и разбилась.
Произошло всеобщее волнение.
