– А за то, что ты завистлив, Егорушка, – промямлила опять
генеральша.
– Маменька! – вскричал дядя в совершенном отчаянии, – вы
сведете меня с ума!.. Вы не свои, вы чужие речи переговариваете, маменька! Я,
наконец, столбом, тумбой, фонарем делаюсь, а не вашим сыном!
– Я слышал, дядюшка, – перебил я, изумленный до последней
степени рассказом, – я слышал от Бахчеева – не знаю, впрочем, справедливо иль
нет, – что Фома Фомич позавидовал именинам Илюши и утверждает, что и сам он
завтра именинник. Признаюсь, эта характеристическая черта так меня изумила, что
я …
– Рожденье, братец, рожденье, не именины, а рожденье! –
скороговоркою перебил меня дядя. – Он не так только выразился, а он прав:
завтра его рожденье. Правда, брат, прежде всего…
– Совсем не рожденье! – крикнула Сашенька.
– Как не рожденье? – крикнул дядя, оторопев.
– Вовсе не рожденье, папочка! Это вы просто неправду
говорите, чтоб самого себя обмануть да Фоме Фомичу угодить. А рожденье его в
марте было, – еще, помните, мы перед этим на богомолье в монастырь ездили, а он
сидеть никому не дал покойно в карете: все кричал, что ему бок раздавила
подушка, да щипался; тетушку со злости два раза ущипнул! А потом, когда в
рожденье мы пришли поздравлять, рассердился, зачем не было камелий в нашем
букете. «Я, говорит, люблю камелии, потому что у меня вкус высшего общества, а
вы для меня пожалели в оранжерее нарвать «. И целый день киснул да куксился, с
нами говорить не хотел…
Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы
изумило и испугало всех, как это открытое восстание – и кого же? – девочки,
которой даже и говорить не позволялось громко в бабушкином присутствии.
Генеральша, немая от изумления и от бешенства, привстала, выпрямилась и
смотрела на дерзкую внучку свою, не веря глазам. Дядя обмер от ужаса.
– Экую волю дают! уморить хотят бабиньку-с! – крикнула
Перепелицына.
– Саша, Саша, опомнись! что с тобой, Саша? – кричал дядя,
бросаясь то к той, то к другой, то к генеральше, то к Сашеньке, чтоб остановить
ее.
– Не хочу молчать, папочка! – закричала Саша, вдруг вскочив
со стула, топая ножками и сверкая глазенками, – не хочу молчать! Мы все долго
терпели из-за Фомы Фомича, из-за скверного, из-за гадкого вашего Фомы Фомича!
Потому что Фома Фомич всех нас погубит, потому что ему то и дело толкуют, что
он умница, великодушный, благородный, ученый, смесь всех добродетелей, попурри
какое-то, а Фома Фомич, как дурак, всему и поверил! Столько сладких блюд ему
нанесли, что другому бы совестно стало, а Фома Фомич скушал все, что перед ним
ни поставили, да и еще просит. Вот вы увидите, всех нас съест, а виноват всему
папочка! Гадкий, гадкий Фома Фомич, прямо скажу, никого не боюсь! Он глуп,
капризен, замарашка, неблагодарный, жестокосердый, тиран, сплетник, лгунишка …
Ах, я бы непременно, непременно, сейчас же прогнала его со двора, а папочка его
обожает, а папочка от него без ума! …
– Ах!.. – вскрикнула генеральша и покатилась в изнеможении
на диван.
– Голубчик мой, Агафья Тимофеевна, ангел мой! – кричала
Анфиса Петровна, – возьмите мой флакон! Воды, скорее воды!
– Воды, воды! – кричал дядя, – маменька, маменька,
успокойтесь! на коленях умоляю вас успокоиться!..
– На хлеб на воду вас посадить-с, да из темной комнаты не
выпускать-с… человекоубийцы вы эдакие! – прошипела на Сашеньку дрожавшая от
злости Перепелицына.
– И сяду на хлеб на воду, ничего не боюсь! – кричала
Сашенька, в свою очередь пришедшая в какое-то самозабвение. – Я папочку
защищаю, потому что он сам себя защитить не умеет. Кто он такой, кто он, ваш
Фома Фомич, перед папочкою? У папочки хлеб ест да папочку же унижает,
неблагодарный! Да я б его разорвала в куски, вашего Фому Фомича! На дуэль бы
его вызвала да тут бы и убила из двух пистолетов…
– Саша! Саша! – кричал в отчаянии дядя. – Еще одно слово – и
я погиб, безвозвратно погиб!
– Папочка! – вскричала Саша, вдруг стремительно бросаясь к
отцу, заливаясь слезами и крепко обвив его своими ручками, – папочка! ну вам
ли, доброму, прекрасному, веселому, умному, вам ли, вам ли так себя погубить?
Вам ли подчиняться этому скверному, неблагодарному человеку, быть его игрушкой,
на смех себя выставлять? Папочка, золотой мой папочка!..
Она зарыдала, закрыла лицо руками и выбежала из комнаты.
Началась страшная суматоха. Генеральша лежала в обмороке.
Дядя стоял перед ней на коленях и целовал ее руки. Девица Перепелицына
увивалась около них и бросала на нас злобные, но торжествующие взгляды. Анфиса
Петровна смачивала виски генеральши водою и возилась с своим флаконом.
Прасковья Ильинична трепетала и заливалась слезами; Ежевикин искал уголка, куда
бы забиться, а гувернантка стояла бледная, совершенно потерявшись от страха.
Один только Мизинчиков оставался совершенно по-прежнему. Он встал, подошел к окну
и принялся пристально смотреть в него, решительно не обращая внимания на всю
эту сцену.
Вдруг генеральша приподнялась с дивана, выпрямилась и
обмерила меня грозным взглядом.
– Вон! – крикнула она, притопнув на меня ногою.
Я должен признаться, что этого совершенно не ожидал.
– Вон! вон из дому; вон! Зачем он приехал? чтоб и духу его
не было! вон!
– Маменька! маменька, что вы! да ведь это Сережа, – бормотал
дядя, дрожа всем телом от страха. – Ведь он, маменька, к нам в гости приехал.
– Какой Сережа? вздор! не хочу ничего слышать; вон! Это
Коровкин. Я уверена, что это Коровкин. Меня предчувствие не обманывает. Он
приехал Фому Фомича выживать; его и выписали для этого. Мое сердце
предчувствует… Вон, негодяй!
– Дядюшка, если так, – сказал я, захлебываясь от
благородного негодования, – если так, то я… извините меня… – И я схватился за
шляпу.
– Сергей, Сергей, что ты делаешь?.. Ну, вот теперь этот…
Маменька! ведь это Сережа!.. Сергей, помилуй! – кричал он, гоняясь за мной и
силясь отнять у меня шляпу, – ты мой гость, ты останешься – я хочу! Ведь это
она только так, – прибавил он шепотом, – ведь это она только когда рассердится…
Ты только теперь, первое время, спрячься куда-нибудь… побудь где-нибудь – и
ничего, все пройдет. Она тебя простит – уверяю тебя! Она добрая, а только так,
заговаривается… Слышишь, она принимает тебя за Коровкина, а потом простит,
уверяю тебя… Ты чего? – закричал он дрожавшему от страха Гавриле, вошедшему в
комнату.
Гаврила вошел не один; с ним был дворовый парень, мальчик
лет шестнадцати, прехорошенький собой, взятый во двор за красоту, как узнал я
после. Звали его Фалалеем. Он был одет в какой-то особенный костюм, в красной
шелковой рубашке, обшитой по вороту позументом, с золотым галунным поясом, в
черных плисовых шароварах и в козловых сапожках, с красными отворотами. Этот
костюм был затеей самой генеральши. Мальчик прегорько рыдал, и слезы одна за
другой катились из больших голубых глаз его.
