Наконец все переменилось. Генерал умер. Смерть его была
довольно оригинальная. Бывший вольнодумец, атеист струсил до невероятности. Он
плакал, каялся, подымал образа', призывал священников. Служили молебны,
соборовали. Бедняк кричал, что не хочет умирать, и даже со слезами просил
прощения у Фомы Фомича. Последнее обстоятельство придало Фоме Фомичу
впоследствии необыкновенного форсу. Впрочем, перед самой разлукой генеральской
души с генеральским телом случилось вот какое происшествие. Дочь генеральши от
первого брака, тетушка моя, Прасковья Ильинична, засидевшаяся в девках и
проживавшая постоянно в генеральском доме, – одна из любимейших жертв генерала
и необходимая ему во все время его десятилетнего безножия для беспрерывных
услуг, умевшая одна угодить ему своею простоватою и безответною кротостью, –
подошла к его постели, проливая горькие слезы, и хотела было поправить подушку
под головою страдальца; но страдалец успел-таки схватить ее за волосы и три
раза дернуть их, чуть не пенясь от злости. Минут через десять он умер. Дали
знать полковнику, хотя генеральша и объявила, что не хочет видеть его, что
скорее умрет, чем пустит его к себе на глаза в такую минуту. Похороны были
великолепные – разумеется, на счет непочтительного сына, которого не хотели
пускать на глаза.
В разоренном селе Князевке, принадлежащем нескольким
помещикам и в котором у генерала была своя сотня душ, существует мавзолей из
белого мрамора, испещренный хвалебными надписями уму, талантам, благородству
души, орденам и генеральству усопшего. Фома Фомич сильно участвовал в
составлении этих надписей. Долго ломалась генеральша, отказывая в прощении
непокорному сыну. Она говорила, рыдая и взвизгивая, окруженная толпой своих
приживалок и мосек, что скорее будет есть сухой хлеб и, уж разумеется,
«запивать его своими слезами», что скорее пойдет с палочкой выпрашивать себе
подаяние под окнами, чем склонится на просьбу «непокорного» переехать к нему в
Степанчиково, и что нога ее никогда-никогда не будет в доме его! Вообще слово
нога, употребленное в этом смысле, произносится с необыкновенным эффектом иными
барынями. Генеральша мастерски, художественно произносила его… Словом, красноречия
было истрачено в невероятном количестве. Надо заметить, что во время самых этих
взвизгиваний уже помаленьку укладывались для переезда в Степанчиково. Полковник
заморил всех своих лошадей, делая почти каждодневно по сороку верст из
Степанчикова в город, и только через две недели после похорон генерала получил
позволение явиться на глаза оскорбленной родительницы. Фома Фомич был
употреблен для переговоров. Во все эти две недели он укорял и стыдил
непокорного «бесчеловечным» его поведением, довел его до искренних слез, почти
до отчаяния. С этого-то времени и начинается все непостижимое и
бесчеловечно-деспотическое влияние Фомы Фомича на моего бедного дядю. Фома
догадался, какой перед ним человек, и тотчас же почувствовал, что прошла его
роль шута и что на безлюдье и Фома может быть дворянином. Зато и наверстал же
он свое.
– Каково же будет вам, – говорил Фома, – если собственная
ваша мать, так сказать, виновница дней ваших, возьмет палочку и, опираясь на
нее, дрожащими и иссохшими от голода руками начнет в самом деле испрашивать
себе подаяния? Не чудовищно ли это, во-первых, при ее генеральском значении, а
во-вторых, при ее добродетелях? Каково вам будет, если она вдруг придет,
разумеется, ошибкой – но ведь это может случиться – под ваши же окна и протянет
руку свою, тогда как вы, родной сын ее, может быть, в эту самую минуту утопаете
где-нибудь в пуховой перине и… ну, вообще в роскоши! Ужасно, ужасно! но всего
ужаснее то – позвольте это вам сказать откровенно, полковник, – всего ужаснее
то, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и
хлопая глазами, что даже неприлично, тогда как при одном предположении
подобного случая вы бы должны были вырвать с корнем волосы из головы своей и
испустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
Словом, Фома, от излишнего жара, зарапортовался. Но таков
был всегдашний исход его красноречия. Разумеется, кончилось тем, что
генеральша, вместе с своими приживалками, собачонками, с Фомой Фомичом и с
девицей Перепелицыной, своей главной наперсницей, осчастливила наконец своим
прибытием Степанчиково. Она говорила, что только попробует жить у сына,
покамест только испытает его почтительность. Можно представить себе положение
полковника, покамест испытывали его почтительность! Сначала, в качестве
недавней вдовы, генеральша считала своею обязанностью в неделю раза два или три
впадать в отчаяние при воспоминании о своем безвозвратном генерале; причем,
неизвестно за что, аккуратно каждый раз доставалось полковнику. Иногда,
особенно при чьих-нибудь посещениях, подозвав к себе своего внука, маленького
Илюшу, и пятнадцатилетнюю Сашеньку, внучку свою, генеральша сажала их подле
себя, долго-долго смотрела на них грустным, страдальческим взглядом, как на
детей, погибших у такого отца, глубоко и тяжело вздыхала и наконец заливалась
безмолвными таинственными слезами по крайней мере на целый час. Горе
полковнику, если он не умел понять этих слез! А он, бедный, почти никогда не
умел их понять и почти всегда, по наивности своей, подвертывался, как нарочно, в
такие слезливые минуты и волей-неволей попадал на экзамен. Но почтительность
его не уменьшалась и, наконец, дошла до последних пределов. Словом, оба, и
генеральша и Фома Фомич, почувствовали вполне, что прошла гроза, гремевшая над
ними столько лет от лица генерала Крахоткина, – прошла и никогда не воротится.
Бывало, генеральша вдруг, ни с того ни с сего, покатится на диване в обморок.
Подымется беготня, суетня. Полковник уничтожится и дрожит как осиновый лист.
– Жестокий сын! – кричит генеральша, очнувшись, – ты
растерзал мои внутренности… mes entrailles, mes entrailles!
– Да чем же, маменька, я растерзал ваши внутренности? –
робко возражает полковник.
– Растерзал! растерзал! Он еще и оправдывается! Он грубит!
Жестокий сын! умираю!..
Полковник, разумеется, уничтожен.
Но как-то так случалось, что генеральша всегда оживала. Чрез
полчаса полковник толкует кому-нибудь, взяв его за пуговицу:
– Ну, да ведь она, братец, grande dame, генеральша!
добрейшая старушка; но, знаешь, привыкла ко всему эдакому утонченному… не чета
мне, вахлаку! Теперь на меня сердится. Оно конечно, я виноват. Я, братец, еще
не знаю, чем я именно провинился, но уж, конечно, я виноват…
Случалось, что девица Перепелицына, перезрелое и шипящее на
весь свет создание, безбровая, в накладке, с маленькими плотоядными глазками, с
тоненькими, как ниточка, губами и с руками, вымытыми в огуречном рассоле,
считала своею обязанностью прочесть наставление полковнику:
– Это оттого, что вы непочтительны-с. Это оттого, что вы
эгоисты-с, оттого вы и оскорбляете маменьку-с; они к этому не привыкли-с. Они
генеральши-с, а вы еще только полковники-с.
– Это, брат, девица Перепелицына, – замечает полковник
своему слушателю, – превосходнейшая девица, горой стоит за маменьку! Редкая
девица! Ты не думай, что она приживалка какая-нибудь; она, брат, сама
подполковничья дочь. Вот оно как!
