– Это еще что? – вскричал дядя, – что случилось? Да говори
же разбойник!
– Фома Фомич велел быть сюда; сами вослед идут, – отвечал
скорбный Гаврила, – мне на экзамент, а он…
– А он?
– Плясал-с, – отвечал Гаврила плачевным голосом.
– Плясал! – вскрикнул в ужасе дядя.
– Пля-сал! – проревел Фалалей всхлипывая.
– Комаринского?
– Ко-ма-ринского!
– А Фома Фомич застал?
– Зас-тал!
– Дорезали! – вскрикнул дядя, – пропала моя голова! – и
обеими руками схватил себя за голову.
– Фома Фомич! – возвестил Видоплясов, входя в комнату.
Дверь отворилась, и Фома Фомич сам, своею собственною
особою, предстал перед озадаченной публикой.
VI
Про белого быка и про комаринского мужика
Но прежде, чем я буду иметь честь лично представить читателю
вошедшего Фому Фомича, я считаю совершенно необходимым сказать несколько слов о
Фалалее и объяснить, что именно было ужасного в том, что он плясал
комаринского, а Фома Фомич застал его в этом веселом занятии. Фалалей был
дворовый мальчик, сирота с колыбели и крестник покойной жены моего дяди. Дядя
его очень любил. Одного этого совершенно достаточно было, чтоб Фома Фомич,
переселясь в Степанчиково и покорив себе дядю, возненавидел любимца его, Фалалея.
Но мальчик как-то особенно понравился генеральше и, несмотря на гнев Фомы
Фомича, остался вверху, при господах: настояла в этом сама генеральша, и Фома
уступил, сохраняя в сердце своем обиду – он все считал за обиду – и отмщая за
нее ни в чем не виноватому дяде при каждом удобном случае. Фалалей был
удивительно хорош собой. У него было лицо девичье, лицо красавицы деревенской
девушки. Генеральша холила и нежила его, дорожила им, как хорошенькой, редкой
игрушкой; и еще неизвестно, кого она больше любила: свою ли маленькую,
курчавенькую собачку Ами или Фалалея? Мы уже говорили о его костюме, который
был ее изобретением. Барышни выдавали ему помаду, а парикмахер Кузьма обязан
был завивать ему по праздникам волосы. Этот мальчик был какое-то странное создание.
Нельзя было назвать его совершенным идиотом или юродивым, но он был до того
наивен, до того правдив и простодушен, что иногда действительно его можно было
счесть дурачком. Он вмешивается в разговор господ, не заботясь о том, что их
прерывает. Он рассказывает им такие вещи, которые никак нельзя рассказывать
господам. Он заливается самыми искренними слезами, когда барыня падает в
обморок или когда уж слишком забранят его барина. Он сочувствует всякому
несчастью. Иногда подходит к генеральше, целует ее руки и просит, чтоб она не
сердилась, – и генеральша великодушно прощает ему эти смелости. Он чувствителен
до крайности, добр и незлобив, как барашек, весел, как счастливый ребенок. Со
стола ему подают подачку.
Он постоянно становится за стулом генеральши и ужасно любит
сахар. Когда ему дадут сахарцу, он тут же сгрызает его своими крепкими, белыми,
как молоко, зубами, и неописанное удовольствие сверкает в его веселых голубых
глазах и на всем его хорошеньком личике.
Долго гневался Фома Фомич; но, рассудив наконец, что гневом
не возьмешь, он вдруг решился быть благодетелем Фалалею. Разбранив сперва дядю
за то, что ему нет дела до образования дворовых людей, он решил немедленно
обучать бедного мальчика нравственности, хорошим манерам и французскому языку.
«Как! – говорил он, защищая свою нелепую мысль (мысль, приходившую в голову и
не одному Фоме Фомичу, чему свидетелем пишущий эти строки), – как! он всегда
вверху при своей госпоже; вдруг она, забыв, что он не понимает по-французски,
скажет ему, например, донн`е му`а мон мушуар – он должен и тут найтись и тут
услужить!» Но оказалось, что не только нельзя было Фалалея выучить
по-французски, но что повар Андрон, его дядя, бескорыстно старавшийся научить
его русской грамоте, давно уже махнул рукой и сложил азбуку на полку! Фалалей
был до того туп на книжное обучение, что не понимал решительно ничего. Мало
того: из этого даже вышла история. Дворовые стали дразнить Фалалея французом, а
старик Гаврила, заслуженный камердинер дядюшки, открыто осмелился отрицать
пользу изучения французской грамоты. Дошло до Фомы Фомича, и, разгневавшись,
он, в наказание, заставил учиться по-французски самого оппонента, Гаврилу. Вот
с чего и взялась вся эта история о французском языке, так рассердившая
господина Бахчеева. Насчет манер было еще хуже: Фома решительно не мог
образовать по-своему Фалалея, который, несмотря на запрещение, приходил по
утрам рассказывать ему свои сны, что' Фома Фомич, с своей стороны, находил в
высшей степени неприличным и фамильярным. Но Фалалей упорно оставался Фалалеем.
Разумеется, за все это прежде всех доставалось дяде.
– Знаете ли, знаете ли, что он сегодня сделал? – кричит,
бывало, Фома, для большего эффекта выбрав время, когда все в сборе. – Знаете
ли, полковник, до чего доходит ваше систематическое баловство? Сегодня он
сожрал кусок пирога, который вы ему дали за столом, и, знаете ли, что он сказал
после этого? Поди сюда, поди сюда, нелепая душа, поди сюда, идиот, румяная ты
рожа!..
Фалалей подходит плача, утирая обеими руками глаза.
– Что ты сказал, когда сожрал свой пирог? повтори при всех!
Фалалей не отвечает и заливается горькими слезами.
– Так я скажу за тебя, коли так. Ты сказал, треснув себя по
своему набитому и неприличному брюху: «Натрескался пирога, как Мартын мыла!»
Помилуйте, полковник, разве говорят такими фразами в образованном обществе, тем
более в высшем? Сказал ты это иль нет? говори!
– Ска-зал!.. – подтверждает Фалалей, всхлипывая.
– Ну, так скажи мне теперь: разве Мартын ест мыло? Где
именно ты видел такого Мартына, который ест мыло? Говори же, дай мне понятие об
этом феноменальном Мартыне!
Молчание.
– Я тебя спрашиваю, – пристает Фома, – кто именно этот
Мартын? Я хочу его видеть, хочу с ним познакомиться. Ну, кто же он?
Регистратор, астроном, пошехонец, поэт, каптенармус, дворовый человек –
кто-нибудь должен же быть. Отвечай!
– Дво-ро-вый че-ло-век, – отвечает наконец Фалалей,
продолжая плакать.
– Чей? чьих господ?
Но Фалалей не умеет сказать, чьих господ. Разумеется,
кончается тем, что Фома в сердцах убегает из комнаты и кричит, что его обидели;
с генеральшей начинаются припадки, а дядя клянет час своего рождения, просит у
всех прощения и всю остальную часть дня ходит на цыпочках в своих собственных
комнатах.
Как нарочно случилось так, что на другой же день после
истории с Мартыновым мылом Фалалей, принеся утром чай Фоме Фомичу и совершенно
успев забыть и Мартына и все вчерашнее горе, сообщил ему, что видел сон про белого
быка. Этого еще не доставало! Фома Фомич пришел в неописанное негодование,
немедленно призвал дядю и начал распекать его за неприличие сна, виденного его
Фалалеем. В этот раз были приняты строгие меры: Фалалей был наказан; он стоял в
углу на коленях. Настрого запретили ему видеть такие грубые, мужицкие сны. « Я
за что сержусь, – говорил Фома, – кроме того, что он по-настоящему не должен бы
сметь и подумать лезть ко мне со своими снами, тем более с белым быком; кроме
этого – согласитесь сами, полковник, – что такое белый бык, как не
доказательство грубости, невежества, мужичества вашего неотесанного Фалалея?
Каковы мысли, таковы и сны. Разве не говорил я заранее, что из него ничего не
выйдет и что не следовало оставлять его вверху, при господах? Никогда, никогда
не разовьете вы эту бессмысленную, простонародную душу во что-нибудь
возвышенное, поэтическое. Разве ты не можешь, – продолжал он, обращаясь к
Фалалею, – разве ты не можешь видеть во сне что-нибудь изящное, нежное,
облагороженное, какую-нибудь сцену из хорошего общества, например, хоть господ,
играющих в карты, или дам, прогуливающихся в прекрасном саду?» Фалалей обещал
непременно увидать в следующую ночь господ или дам, гуляющих в прекрасном саду.
